А. Веста - Язычник Страница 30

– Мамка будет плакать. А ты обязательно дойди… И еще… Стихи, читай…

В ладони его белел скомканный листок. Вокруг было темно, и я не видел строк, процарапанных на мятой бумаге. Я не знаю ни одной молитвы, но мне их всегда заменяли стихи. В тюрьме и в лагере они лечили и спасали меня. Достаточно было прочесть несколько стоящих строк, и я собирался с силами, сама собой распрямлялась согнутая страхом спина. Мерные звуки русской речи содержали в себе нечто священное, и я вспоминал, вернее, чувствовал гордость за то, что я русский, и меня невозможно растоптать, раздавить, уничтожить. Я вечен, как вечна Россия. Я прочел наизусть то, что выучил когда-то на пересылке. Губы леденели и не слушались.

– Спасибо, брат… Еще…

– …Мы русские, с нами Бог… – слова песни раздирали мерзнущую гортань, но изнутри от сердца приливала горячая сила, и я допел до конца. Я шептал ему на ухо «Пророк» Пушкина, «Выхожу один я на дорогу…» Лермонтова, Есенина, Рубцова и вовсе безымянные стихи. «Упал на пашне, близ высотки, суровый мальчик из Москвы. И тихо сдвинулась пилотка с пробитой пулей головы…», и снова есенинское, раздирающее душу: «…А меня, за грехи мои тяжкие, за неверие в благодать, положите в белой рубашке под иконами умирать…»

Он хотел еще что-то сказать, мучился, подбирая слова… Внезапно снег кончился, лишь редкие снежинки сыпались с угольно-черного неба. Небо изнутри вздрогнуло, полыхнуло зарницами. И над заснеженной тундрой, над волнистым саваном заиграло Северное сияние. Зеленые полосы разворачивались во всю ширину неба и трепетали, как флаги на ветру. Когда я вновь взглянул на Вереса, он уже не дышал. Я распрямил его тело, сложил руки на груди. Подумав, снял с него шапку. Из-под нее волной высыпались на снег золотые пряди. Три года я видел его бритым, и еще несколько часов назад, влезая в зак, он был настоящим скинхэдом, и эта охапка волос цвета спелой ржи была чудом, которое иногда являет смерть. Северное сияние скользило по его лицу резкими всполохами, словно оно еще жило мучительной и страстной жизнью. Стоя над ним, я хотел запомнить, унести с собой его последний облик. Лицо его крупно вспотело и разгладилось, потом лед оковал его прозрачной стеклянной корой, золотые пряди смерзлись и заискрились…

Я пытался воскресить его в памяти таким, как в нашу первую встречу; задиристым, злым, готовым весь мир перекроить и вызвать на бой. Но запомнил другим: ледяным, бескровным, но не побежденным. Уходя все дальше, я думал, как он спит посреди тундры в ледяном саркофаге, думал о том, что он заслужил красивую смерть.

Откуда мне было знать, что в первый же спокойный от вьюги день сюда нагрянут песцы, они перевернут и растеребят смерзшееся тело. Вереса найдут ближе к лету, когда по тундре рванут на вездеходах промысловики и старатели. По единственной уцелевшей на груди лагерной сичке с моим номером его примут за меня, наскоро опознают, невзирая на разницу в росте. Его захоронят по моим документам, а меня навсегда вычеркнут из списка разыскиваемых милицией особо опасных преступников.

Пьяный голос Глинова разбудил меня. Я вновь был на крохотной закопченной кухне, сизой от табачного чада.

– Только вот зачем тебе соваться в это кровавое дело, понять не могу. Жил бы да радовался, что на воле… Нет, ты снова туда лезешь, где с потолков кровь капает…

– Я должен правду узнать…

– Ну, ты и впрямь маньяк… Где же ты правду-то эту живьем видал?

– Скажите, Никанор, а что можно узнать по отпечаткам пальцев?

– Ну, само собой, первым делом идентифицировать личность. Пол, возраст, состояние здоровья. Теперь по ДНК смотрят, еще год назад этого не было. Отпечаток, капля крови, пота, – и уже полная картинка… Сейчас у розыскников такие программы запущены, за минуту все раскумекают. А если «пальчики» в картотеку занесены, то и фотку и домашний адрес выдадут… Да не кисни, все будет елочки…

Я простился с Глиновым. Он обещал мне позвонить, но не раньше, чем недели через две. Деньги он все же взял «на подмазку» специалистов в Управе, дело-то, практически, «личное»…

Несколько недель я бился с созданием «феникса» белой крысы. У меня была всего одна капюшонная крыса, белая, с бурыми пятнами на боках. Я звал ее Белоснежкой, за неприхотливый и ласковый нрав.

Для видимости я тщательно вел дневник с подробным описанием опытов, аппетита, реакций и анализов Белоснежки, скрупулезно записывал составы белковых препаратов и растворов. Но кровь, взятая у Белоснежки и погруженная в эликсир жизни, не обладала способностью к восстановлению. В результате у меня имелись несколько лампад ее жизни и ни одного воскрешенного «феникса».

Страшная догадка посетила меня внезапно. Пока Белоснежка жива, ее кровь не может вести себя иначе. Значит, был какой-то еще не познанный мною закон, о котором не знали или умалчивали алхимики прошлого.

«Аще зерно падши в землю не умрет, то будет одно… А если умрет, то принесет много плода», – бормотал я, как заклинание. Моя Ная мертва, значит, ее существо, ее призрачный план заключен в капле крови, которая хранится в эликсире жизни вот уже семь лет. Чтобы перевести астральное тело, «феникс», Белоснежки в частицу ее крови, надо умертвить ее.

Кто-то из французских натуралистов, кажется, Кювье, мог по одному-единственному зубу или фрагменту кости восстановить облик живого существа. Я как мистик-самоучка могу утверждать, что каждая капля нашей крови, каждая клетка сохраняют голографическую матрицу нашего внешнего облика и внутреннего строения, это «тело света», которое умели вызывать средневековые оккультисты в виде привидений и «фениксов».

В моих опытах частицы земного вещества собирались вокруг «тела света», они намагничивались и уплотнялись по вполне естественным и изученным законам. Теоретически таким могло быть таинственное воскрешение перед Страшным судом. Ученые древности знали о его реальности.

Воскрешение бередит умы с тех пор, как существует человечество. И каждый народ и новая эпоха привносят нечто новое, свое в эту мечту. Русские – народ миссионерского прорыва в неизвестность, и идея воскрешения была всегда близка нам, как ведическому и православному народу. Воскрешением бредили многие русские ученые. Не зная путей к нему они тем не менее считали его реальным и осуществимым. Сто лет назад философ Федоров призывал воскресить всех предков человечества и расселить их на ближайших к Земле планетах. Он считал это святым долгом потомков по отношению к отцам. Насильно оторванная от христианства идея воскрешения, как вещая птица, носилась в воздухе революции среди столь же сумасшедших и странных идей. Но человечество двигают вперед именно безумцы. Это уже потом толпы «разумных» бездарностей возводят храм прогресса и пользы на костях затоптанного первооткрывателя.

Услужливая память подбрасывала в мой горящий мозг все новые «поленья». Как там у поэта? «Не листай страницы, воскреси!..»

…когда-нибудь,дорожкой зоологических аллейи она —она зверей любила —тоже ступит в сад,улыбаясь,вот такая,как на карточке в столе.Она красивая —ее, наверно, воскресят.Ваштридцатый векобгонит стаисердце раздиравших мелочей.Нынче недолюбленноенаверстаемзвездностью бесчисленных ночей…

Значит, и Маяковский, неуклюжий громила, такой же одинокой, выпитой до дна ночью страдал и знал настоящую, «безумную» любовь.

На Востоке безумствующего от любви называют «меджнун». В наших северных широтах этот вид безумия встречается редко. У меня он принял форму напряженных научных поисков.

Мои руки тряслись, когда я делал Белоснежке усыпляющий укол. Жизнь лабораторного животного коротка… Я похоронил ее в саду, под кустами поблекших, осыпавшихся гортензий. Был конец октября. Лил бесконечный осенний дождь, предвестник снега. Я вымок и дрожал в ознобе, из носа текло. Чтобы немного успокоиться, я зашел к себе во флигель, встал под горячий душ. Потом, мокрый, трясущийся, завернулся в одеяло и пролежал так всю ночь.

К утру я вернулся в лабораторию, разжег горелку и нагрел донце просторной колбы, где на самом дне, растворенная в эликсире жизни, алела кровь Белоснежки. Она явилась так же, как являлись все прочие «фениксы». Немного прозрачная, слабо-окрашенная. Но в целом совершенно такая, как была при жизни. Она суетилась и лапами пробовала на прочность стекла колбы, волоски коротких усов подрагивали в усмешке, а розовато-прозрачный хвост не помещался и загибался вверх.

Ее призрачное бытие в «хрустальном гробу» было промежуточной реальностью между грубоматериальным и «небесным» существованием. Энергично двигаясь, она словно спала с открытыми глазами. Такими же эфирно-воздушными, еще не облеченными в кожаные ризы плоти, могли быть первые райские сущности, первые звери, первые люди. Вероятно, так же выглядели призрачные «гомункулусы», которых умели являть алхимики прошлого. Этим занимался и великий чародей Джузеппе Бальзамо, и граф Калиостро, и Франческо Прелати, личный маг барона Жиля де Ре, и знаменитый алхимик Фламель. К сожалению, алхимия лишь в редких случаях оставалась безгрешным искусством, и многие, столкнувшись с первоначальными трудностями, обращались к помощи потусторонних сил. Моя «генезия» теней оказалась сродни утонченной некромантии. Когда-то на магической заре человечества некромантией называлось вызывание духов умерших для пророчеств и гаданий. В средние века, с рассветом алхимии и проникновением ее в умы высшего сословия, некромантами стали называть дерзких магов. Так в «Декамероне» Боккаччо (десятый день, пятая новелла), влюбленный сеньор Ансальдос с помощью некоего некроманта создает в январе цветущий сад, чтобы исполнить желание своей дамы сердца, прекрасной Дианоры. Правильно поставленный опыт по растительной «генезии» вполне мог дать подобный эффект.