Николай Свечин - Хроники сыска (сборник) Страница 33

Вечером вице-губернатор Всеволожский пригласил Благово к себе.

– Павел Афанасьевич, чего вы там наговорили этому мерзавцу, Гаранжи? Он весь в истерике, твердит о каких-то секретных инструкциях, что власти негласно расправляются с осужденными, что есть особые метки… Какие еще инструкции?

– Андрей Никитич, не обращайте внимания. А еще лучше, подыграйте мне. За то, что он сделал, Гаранжи заслуживает самого страшного наказания. Пусть мучается худшей из кар – ожиданием кары. Я ведь понял, как он добился от Бурмистровой той, оправдательной для себя, записки. Есть только один способ для этого: убедить любящую женщину, что надо уйти из жизни вместе. Потом сказать: давай предъявим этим людям, что такое настоящая любовь! Я беру всю вину на себя, а ты – на себя, и положим обе записки рядом. Романтической особе – а Анастасия Бурмистрова была именно такой – это должно было понравиться. Дальше все просто, если сам кладешь яд…

Всеволожский с ужасом посмотрел на Благово:

– У вас ужасная фантазия, Павел Афанасьевич! Человек не способен на такое! Это уж ни в какие ворота…

– Фабрициус предупредил нашего юнкера, и у того оставалось не более часа. Другого варианта нет. И не случайно он отказался ответить на этот вопрос; на все прочие ответил, а на этот – смолчал. Что же касается того, что не способен – Гаранжи способен. Он способен на что угодно. Я уверен, что все было именно так, как я описал. Деморализованный[47] донельзя, низость этого человека не знает границ. Я по службе давний коллектор[48] всех форм человеческой подлости, но такого еще не встречал. Поэтому и сочинил про секретные инструкции; жаль, что их нет на самом деле. За то, как он обманул, а затем убил Бурмистрову, Гаранжи заслуживает не знаю даже, какой казни…

– Если вы правы, то да.

– …и я ему эту казнь придумал. Очень многие из тех, кого я отправил на каторгу, Андрей Никитич, заслуживали жалости. Я был обязан их поймать, и я их поймал. Но жалею, ибо часто они – жертвы нашего не самого справедливого общества. Есть такие, которые вызывают не жалость, а ужас и ненависть; таких тоже много. Но Гаранжи… Это особенный тип, страшнее громилы, зарезавшего за деньги пяток человек. Так воспользоваться любящей тебя женщиной… Пусть мучается! Заслужил.

Случай в Окском батальоне

Как известно, в русской армии завтраки солдатам не полагаются. Люди встают в шесть часов утра, а обедают в двенадцать. За это время они успевают проголодаться, тем более что после построения и развода в наряды многим приходится выполнять тяжелую работу.

Для исправления этого существуют в солдатских артелях особые деньги, а в батальонах – чайные. В них за две копейки можно приобрести чайную пару и булку. В богатых артелях (в местностях, где для солдат имеется сторонний приработок) такое удовольствие могут позволить все, и чуть ли не через день. Бедные артели не предоставляют своим членам такой возможности, и тогда посетителями батальонных чайных становятся одни только фельдфебели и унтер-офицеры, да изредка ефрейторы.

3 мая 1880 года ефрейтор 239-го Окского батальона резервных войск Иван Мотасов был назначен старшим наружного караула. В этом качестве он развел часовых во все четыре наружных поста: у входа в казарму, на конюшню, к цейхгаузу и к квартире батальонного командира, после чего вернулся в караульное помещение. Чтобы взбодриться, послал свободного подчаска за чаем. Парень первого года службы споро притащил начальству два чайника с оправленными в олово носиками и большую, еще теплую, булку. Но только лишь Мотасов открыл рот, чтобы отхряпать первый кусок, как под окном раздались крик, шум борьбы и топот убегающих ног. Как раз оттуда, где находился первый наружный пост…

– Караул, за мной! – рявкнул ефрейтор, схватил с пирамиды свою «бердану» и выскочил на улицу. И увидел нечто странное. Часовой, рядовой Вахуров, лежал на мостовой лицом вниз, и под ним быстро расползалось в пыли кровавое пятно. Винтовки при Вахурове не было. А вдоль по Грузинской улице в сторону Ошары улепетывал некто в пиджаке и картузе. С винтовкой в руках! Расстояние до него уже было в сорок саженей; еще немного, и скроется за поворотом.

Не думая ни секунды, Мотасов опустился на одно колено, быстро прицелился и выстрелил убегающему в спину. Лучший в батальоне стрелок и призер полковых состязаний не промахнулся. Пролетев по инерции еще несколько шагов, неизвестный рухнул как подкошенный, когда до спасительного угла оставалось всего ничего. И лишь тогда из караулки выбежали остальные подчаски.

Через двадцать минут после происшествия о нем известили Благово, и тот сразу же выехал в Грузинские казармы. Там он застал батальонного командира полковника Васильева 4-го, ротного – капитана Падалку и помощника военного прокурора коллежского советника Гренквиста. Раненого часового – он получил удар ножом в живот – уже увезли в Мартыновскую больницу; надежд на то, что он выживет, было мало. Тело убитого занесли в караулку и положили на пол.

Ефрейтор Мотасов четко доложил начальству о том, как все происходило, и полковник тут же произвел его в вице-унтер-офицеры. Дикость случившегося поразила всех присутствующих. Средь бела дня, на одной из главных улиц губернского города напасть на вооруженного часового… Ясно, что целью бандита было разжиться винтовкой – но так дерзко! Благово не смог припомнить ничего подобного из своей длительной практики.

Сыскная полиция забрала тело убитого к себе, и Титус с Форосковым принялись за его обследование. Молодой парень лет двадцати трех, с желтым испитым лицом, сухощавый, без особых примет. Документов при нем не оказалось. Одет в дешевый мещанский костюм из магазина готового платья, на ногах – дрянные сапоги от холодного сапожника[49]. В карманах обнаружились лишь семьдесят три копейки мелочью и нож-выкидуха с окровавленным лезвием.

Тут в комнату вошел Лыков и присвистнул:

– Ба! Вовка допрыгался!

– Знакомец?

– А то! В прошлом году на Фоминой неделе я его арестовывал за снятие башлыка с гимназиста. Это Вовка Самодуров по кличке Моща, из сормовской шпанки. Он есть в нашей картотеке.

Форосков сгонял в картотеку и действительно принес оттуда учетную карточку на Самодурова, с приложением фотографического портрета. Из нее выяснилось, что убитый проживал, как и утверждал Алексей, в селе Сормово Балахнинского уезда, в 14-й линии. Был учеником слесаря в бандажном цехе, выгнан за дурное поведение. Имел два ареста за мелкие разбои, отсидел сорок пять дней в арестном доме по приговору мирового судьи. Типический мелкий гаденыш, каких в Британии называют «хоолиган», а в России – «шпанка». Что же заставило этого ничтожного, в общем-то, человека напасть средь бела дня на вооруженного часового? Для чего Вовке понадобилась вдруг «бердана»?

Благово выслушал доклад Лыкова и задумался. Формально село Сормово входило в Балахнинский уезд, и нижегородская сыскная полиция не имела права вести там расследование. Однако особенности этого поселения неизбежно привязывали его к губернскому городу. Действительно, в Балахне нет и четырех тысяч жителей, а в Сормове – более десяти! Расположенное в 12 верстах от Кунавина, огромное село фактически являлось дальним пригородом Нижнего. Оживлял его, конечно, гигантский вагоностроительный завод. Принадлежавший ранее знаменитому Бенардаки и приведенный им к краху, завод был взят после его смерти под опеку государства и спасен казенными заказами. Сейчас в акционерном обществе «Сормово» трудилось более двух тысяч рабочих, они-то и стали головной болью властей.

Бедой промышленного села являлось отсутствие в нем консервативной купеческо-мещанской прослойки. Рабочие – люди, оторванные от деревни. В тесных казармах и многочисленных кабаках они успели позабыть строгую богобоязненную мораль сельского общества. Полицию в Сормове ненавидели, как нигде, и она старалась без нужды не раздражать вечно пьяных пролетариев. Исправник и становой пристав не казали здесь носа, а местный урядник благоразумно поступил на довольствие преступной головки. В итоге в прошлом году в Нижнем Новгороде было совершено шесть преступлений с убийствами (из них раскрыто пять), а в Сормове – четырнадцать! Из которых раскрыли четыре… Вечером обыватели старались не выходить на улицу без сильной надобности. В праздники же раздеть, ограбить, а то и зарезать могли прямо средь бела дня. Огромное село наполнялось толпами нарядно разодетых по фабричной моде людей, которые с гармониками в руках слонялись по гостям. Власть в поселении принадлежала трем бандам: «Казарма», «мышьяковские» и «варинские». Верховодили мышьяковские, как самые отчаянные, и казарменские, как наиболее многочисленные. Простому человеку приходилось или терпеть, или самому браться за нож. Если выпьешь, терпеть становилось легче… В итоге фабричные считались самой развращенной и безнравственной частью населения – а тут их десять тысяч! Все вертелось вокруг завода и кабака. Часто покушались на мастеров и табельщиков, грабили квартиры инженеров, каждый двунадесятый праздник кого-то резали. Преступный элемент царствовал в брошенном властью селе безраздельно.