Сергей Степанов - Догмат крови Страница 33

Глава девятая

Теплым июльским вечером Владимир Голубев прогуливался по Крещатику. Тротуары на Крещатике были светлыми и широкими — десять человек легко могли разойтись, нисколько не мешая друг другу, но на студента неловко натолкнулся прохожий в соломенной шляпе канотье, знававшей лучшие времена. Студент чертыхнулся, но сразу же прикусил язык, увидев, что перед ним беспомощный слепец с тросточкой, которой он дробно постукивал по тротуару. Голубев хотел пройти мимо, но слепой, цепко ухватив рукав рубахи, обратился к нему с нижайшей просьбой перевести его через улицу. Владимир скорчил гримасу неудовольствия, потому что синие очки, закрывавшие половину лица слепого, не могли скрыть, что он был евреем. Да и по выговору нельзя было не узнать уроженца еврейского местечка. Но не отказывать же калеке! Голубев нехотя взял еврея под костлявый локоть и повел его через Крещатик. Слепой шел, прихрамывая и спотыкаясь на булыжной мостовой, и все время бубнил себе под нос:

— Дэр арбейштэр зол гэбн… я ведь не нищий, хотя и слепой …давно втерся в компанию маклеров, сижу у Семадени наравне со всеми… при дележе куртажа слепого, ясное дело, норовят обделить… жалкие, ничтожные личности… я всех их продам, куплю, а потом снова продам…

Правой рукой слепой колотил тросточкой по мостовой, а левой приобнял студента за талию, чтобы иметь надежную опору. Голубев довел слепого до угла Крещатика и Прорезной, где стоял городовой, напоминавший своим монументальным видом капельмейстера военного оркестра. Оставив там слепого маклера и не слушая его горячих благодарностей, Голубев двинулся по шумной Прорезной до пересечения с Владимирской улицей, где возвышалось самое высокое и, наверное, самое вычурное здание во всем Киеве. В этом доме с башнями и башенками, колонами и фронтонами, сплошь покрытыми лепниной, размещались меблированные комнаты «Палермо», а первый этаж занимало модная кондитерская «Маркиз». Перед кондитерской стояли мраморные столики, между которыми ловко лавировали половые. Киевляне с гордостью называли свой город маленьким Парижем, и действительно Киев напоминал европейские города своими уютными кондитерскими и кофейнями, где можно было заказать крошечное заварное пирожное и чашечку горячего шоколада, почитать газету и поболтать. В летнее время эти заведения выставляли столики прямо на улицу и посетители наслаждались свежим воздухом.

До слуха Голубева донеслась кличка, знакомая только однокашникам по Первой гимназии:

— Конинхин!

Он посмотрел, кто его окликнул, и увидел компанию студентов, сидевших за одним из столиков.

— Мишка? — остановился Голубев, узнав соседа по Андреевскому спуску.

— Присаживайся к нам! Медики гуляют! Наконец-то разделались с анатомией. Не с первого раза и не со второго, сказать по чести. Ну да ладно! Вот собрались на радостях кутнуть!

Для студенческой братии посещение модной кондитерской считалось настоящим кутежом. В «Маркизе» можно было оставить полтину или даже рубль, тогда как, например, в студенческой столовой Политехнического института за двугривенный подавали борщ с мясом, на второе — мясные битки с перловой кашей, а главное — вкуснейший белый хлеб вволю. Голубеву было совестно пить-гулять за чужой счет, и он решил угостить всю компанию. Однако, опустив руку в карман, студент не обнаружил кошелька. Что за напасть?! Он хорошо помнил, как перед выходом из дома положил в карман кошелек, где был целковый, гривенник и два алтына. Внезапно он вспомнил руку слепого, интимно положенную на его талию, и вскочил со стула.

— Кажется, меня обчистили! Побегу, найду слепого на углу Крещатика и Прорезной.

— Сиди спокойно! — удержал его Михаил. — Карманник давным-давно прозрел, и даже если ты его найдешь, он уже избавился от твоего кошелька. Что ты докажешь?

Оказалось, что все, кроме Голубева, знали, что на Прорезной орудовала сплоченная воровская шайка, которой верховодит одноногий жебрак Шпулька, местная знаменитость. Одноногий нищий иногда заглядывает в модную кондитерскую. Он мог себе это позволить, так как на дань с карманников и попрошаек выстроил трехэтажный доходный дом на Садово-Кудринской. Лжеслепец, один из его подручных, также являлся известной личностью. Он просит прохожих перевести его через улицу и по дороге обчищает карманы доверчивых людей, отвлекая их внимание причудливыми историями, в которых он то биржевой маклер, то доверенное лицо Бродского, то незаконнорожденный сын капитана крейсера «Варяг» Руднева.

— Надо сказать городовому на углу.

— Карманники платят ему, чтобы их не обижали, — засмеялась веселая компания.

— Конинхин, откуда ты такой наивный? А еще юрист! Плюнь, не бегай никуда! Лучше посиди с нами, увидишь потеху. Нечуй должен пройти под своим зонтиком.

В конце улицы показалась согбенная фигура, облаченная в длинное теплое пальто. Весь Киев знал этого старика, зимой и летом ходившего под дырявым зонтом. Старик был автором, писавшим на малороссийском языке под псевдонимом Иван Нечуй. Однажды на ярмарке Голубев видел одну из его комедий «На Кожемяках» и, надо признать, от души посмеялся над её грубоватым юмором. Кстати, эту комедию перевел на русский язык Николай Островский, брат министра государственных имуществ. Комедию назвали по русской пословице «За двумя зайцами». Нечуй был чудаковатым стариком, строго придерживавшимся раз заведенного распорядка дня. Вдоль по улицам Прорезной и Пушкинской он прогуливался в одно и тоже время.

— По нему можно часы сверять! — сказал кто-то из студенческой компании, пряча в нагрудный карман дедовскую луковицу с треснутым циферблатом.

Неожиданно Нечуй свернул к кондитерской и на певучем малороссийском наречии обратился к господину с окладистой бородой, похожей на бороду пушкинского Черномора.

— Михайло Сергейович! Здоровеньки булы? Чи давненько приихалы з Львива?

Господин с бородой Черномора сделал вид, что не слышит, и закрылся газетой. Но от старика не так просто было отделаться. Нечуй требовательно постучал сложенным зонтиком по мраморному столику и повторил:

— Михайло Серьгейович! Пан Грушевьский! Будьте ласкави, повертайтесь до мени!

Голубев слышал от отца, что Грушевский был историком, пытавшимся доказать, будто малороссы не имели ничего общего с великоросами, а Киевская Русь являлась чисто украинским государством. Грушевский пытался получить профессорскую кафедру в университете святого Владимира, но получил унизительный отказ. Он жил в Галиции, но частенько наезжал в Киев и, как говорили, тайно вел среди малороссов агитацию в пользу Австро-Венгрии. Между тем Нечуй, не добившись ответа от Грушевского, начал ученый диспут с газетой, закрывавшей от него оппонента.

— Бачил вашу журнальну статью, Михайло Серьгейович! Писати треба так, як люди говорять. Вам, галичанам, треба класти за основу своей книжной мови народню украиньску мову, а не свою галицьку стару пидмову…

Грушевский, ни слова не говоря, встал из-за столика и зашагал прочь от кондитерской. Чудаковатый Нечуй не отставал от него. Издали донесся его надтреснутый говорок:

— Чи говирка, перехидна до польськой мови з безличчю польских слив.

Студенческая компания покатилась со смеху. Так называемые «щирые» украинцы единодушно отвергали русский язык. Тот же Нечуй писал, что украинцы спокойно обойдутся без Пушкина, Лермонтова и прочих москалей. Однако между поборниками украинской самостийности не было согласия, чем заменить русский язык и литературу. Одни, как Нечуй, предлагали взять за основу мову, на коей изъяснялись селяне. Другие, подобно Грушевскому, отстаивали бытовавший в Галиции книжный украинский язык с большой примесью полонизмов.

— Польских слив? — недоуменно переспросил Голубев. — Ей Богу, не понимаю!

— Слов! Не слив, а слов, — хохотал Михаил. — На днях я спросил одного медика в вышиванке. Спросил его, как будет по-украински «кот»? Он отвечает: «кит». Спрашиваю: «А как кит»? Он вытаращил глаза и молчит.

Веселая студенческая компания изощрялась в насмешках, наперебой придумывая нелепые словосочетания:

— Автомобиль по-украински «самопер», аэроплан — это «трыскадло»…

Голубев не смеялся вместе со всеми. Его грызла досада, что он так легковерно попался на уловку карманника. К тому же, теперь придется раньше срока просить денег у отца, а Голубев старался делать это как можно реже. Он встал и попрощался с медиками.

— Я все же поищу мнимого слепого. Набью ему морду, если найду!

— Айда с ним за компанию, — предложил Михаил своим друзьям, и вся компания снялась с места и шумной ватагой повалила вслед за Голубевым, предвкушая веселую потеху с мордобоем.

Выйдя на Крещатик, студент увидел двух знакомых мужчин. Одного из них он часто встречал в атлетическом клубе и с некоторой завистью наблюдал, как тот легко крестится двухпудовой гирей. Его фамилия была Выгранов, а невысокого, кругленького толстячка рядом с ним, кажется, звали Полищуком. Студент знал, что они оба сыщики. Подойдя поближе, он услышал, как Выгранов спросил своего спутника: