Юлиан Семенов - Горение. Книга 3 Страница 35

Именно во время этого свидания сестра и произнесла ту условную фразу, которую ей передал Вацлав Боровский; Дзержинский не смог сдержать улыбку: ему стало ясно, что дело против Азефа началось. «Вызовите меня на партийный суд!»

1

Бывший чин охранки Андрей Егорович Турчанинов, помогавший Дзержинскому и его друзьям, бежал из Варшавы, заметив за собой слежку. Скрыться помогли товарищи — через Закопаны ушел в Вену; оттуда отправился в Париж и, устроившись ночным портье в отеле «Фридланд», снял мансарду на Монмартре (без умывальника, туалета и зеркала). Первый месяц отсыпался; поначалу мучали кошмары — постоянно видел желтоватое, нездоровое лицо полковника Глазова, его мертвые глаза и, вскакивая с узенькой деревянной койки, махал руками над головою, стараясь оттолкнуть от себя недруга.

Лишь по прошествии нескольких месяцев успокоился; сны сделались красочными, пасторальными, повторявшими прожитой день: видел прогулки по набережной Сены мимо лотков букинистов, отдохновение за столиком открытого кафешки на Монпарнасе, когда можно взять «эвиан» и просидеть со стаканом безвкусной минеральной воды хоть полдня, наблюдая прохожих; ни им до тебя нет дела, ни тебе до них, вот жизнь, а?!

Спустя полгода Турчанинов отправился в библиотеку Сорбонны, подивился тому, как легко здесь можно записаться в читальню — никаких паспортов или бланков от столоначальника: внес аванс и сиди себе в зале весь день! Уплатил еще побольше — бери книги на дом… Хоть и Наполеон корежил страну, и Тьер старался, и коммунаров стреляли, а все равно раз обретенную свободу изничтожить до конца невозможно, память о воле не поддается изъятию, только многовековой самовластный террор забывается, словно мгновенно пережитый ужас.

Получив русские и польские журналы и газеты, Турчанинов прочитал их самым внимательным образом; лишний раз подивился тупости петербургских властей, которые видели главную угрозу двору со стороны эсеровских бомбистов, а надеждой трона считали правых националистов, захлебывавшихся от истерического кликушества по поводу величия традиций и незыблемости особой духовности «третьего Рима»; вольные или невольные провокаторы, думал Турчанинов, каково такое слушать инородцам? Вот тебе и дашнаки тут как тут: «Лишь армяне самая великая нация»; поляки: «Мы прародители славянского аристократизма», евреи: «Только „пао-лей-цион“ и „бунд“ дадут счастье нашему народу»; да уж и Украина стала отмечать своих адептов, «положивших жизнь на борьбу за самостийность». А что говорить про латышей с литовцами?!

Во дворцах Петербурга не видели главного: социал-демократия с ее проповедью социальной справедливости, свободы и братства народов несла в себе организованную, постоянно растущую угрозу самовластью.

Беда сановников, видимо, заключалась в том, что с эсерами, с их террором, бороться было легче, чем с энциклопедизмом эсдеков, с ясной программой и твердой линией, которая, в отличие от эсеровской, легко корректировалась ЦК — в зависимости от постоянных изменений общественной жизни России. Власть предержащие в Петербурге — даже если бы и решились — просто-напросто не были готовы к диалогу с социал-демократией; что могли противоположить эрудиции выдающихся теоретиков старые деды и молодые волкодавы, лишенные понимания истории и страшащиеся фундаментальных основ политической экономии как черт ладана?!

То, что дни империи сочтены, Турчанинову стало ясным еще в девятьсот пятом, когда он столкнулся с Дзержинским лицом к лицу; Джордано Бруно можно было сжечь, но ведь идея не боится пламени; раз сформулированная, она становится вечной категорией, ее торжество — вопрос времени; идиотизм инквизиции, как бы ужасен ни был, понятие преходящее, тогда как опережающая шаблонность представлений, бытующих в данный исторический период, — категория постоянная; раз мысль состоялась, значит, состоялась, она рано или поздно обречена на победу над тем, что изжило себя.

Просмотрев последние выпуски газет, столбовой дворянин Турчанинов еще раз горестно подумал о несчастной России, которую ждут горькие времена; стоять в стороне — преступно по отношению к моему доброму, доверчивому, терпеливому, талантливому народу; единственная возможность принести ему пользу, хоть как-то реализовав себя, — возобновить контакт с поляком Дзержинским. Иного пути нет. Поляк — надежда России? Хм-хм!

Письмо, отправленное по одному из тех адресов, что Юзеф назвал ему, когда прощались в Варшаве, видимо, не дошло, хотя было совершенно безобидным по содержанию. Второе также осталось безответным.

Лишь третье письмо попало адресату; Юзеф ответил, что он тронут весточкой от милого «Анджея», осведомлялся, как тот устроился, не нужна ли помощь с «учебниками», советовал посещать лекции парижской профессуры, связанные с «абстрактными науками», и сообщал, что «Мацей» ныне довольно часто занимается «математикой» в «технологичке», прилежен точным наукам, «вы его помните, он провожал вас на железную дорогу».

Это «Рыдз», понял Турчанинов. Высокий парень с очень румяным лицом, именно он отвез меня на вокзал, чтобы передать тем, которые затем переправили через границу в Татрах. Нашел его легко, в библиотеке «технологички», потянулся было с объятием, но Рыдз тактично уклонился; руку тем не менее пожал крепко, дружески.

— Юзеф сказал, чтобы я наладил с вами связь, вот я и пришел, — сказал Турчанинов.

— Замечательно, Анджей, — ответил поляк, собирая в потрепанную матерчатую сумку свои книги. — Пошли выпьем кофе. Угощаю я, мама перевела денег…

— А я получил недельный заработок… Берегите деньги мамы, отдадите товарищам. Или вернете старушке.

Рыдз усмехнулся:

— У старушки, которой всего сорок пять лет, мильон, Анджей. Она у меня банкирша… Так что с ней все в порядке. Кстати, Юзеф просил вас взять еще один псевдоним — на всякий случай. Он предложил «Ядзя». Не возражаете?

— Конечно, нет. «Ядзя» так «Ядзя».

— Юзеф будет использовать этот псевдоним лишь в самых крайних случаях, когда дело особенно секретное и отлагательств не терпит.

Они вышли на бульвар, присели за столик уличного кафе; Рыдз поинтересовался:

— Не голодны? А то можно спросить ветчины.

— Ветчины? — Турчанинов улыбнулся. — От ветчины не откажусь, это стало для меня деликатесом.

— Скажите, Анджей, вам не приходилось встречаться с Меньшиковым или Бакаем?

— Разве они здесь поселились?

— Да.

— Я слыхал, что Бакай свободно ездит в Россию…

— У нас нет такой информации. Нам доподлинно известно, что они сейчас сотрудничают с Владимиром Львовичем Бурцевым… Кстати, когда вы служили в охране, не приходилось знакомиться с его наблюдательным формуляром?

— Что-то видел… Он ведь сам до девятьсот пятого года работал в терроре?

— Вроде бы так… Во всяком случае, он это утверждает…

— Да, да, он был в терроре… Потом, после манифеста семнадцатого октября, отошел от партии, в ЦК эсеров по этому поводу достаточно много говорили…

— В негативном плане?

— Как сказать… Пытались понять побудительные мотивы… Он ведь скандалист, этот Бурцев… Знаете, уж если есть истовые правдолюбцы, так только в России, вроде боярыни Морозовой, — хоть на смерть, но обязательно с двумя перстами над головой…

— А кого в охранке знали из эсеровских лидеров?

— Всех… Думаю, всех наиболее заметных…

— По памяти можете перечислить?

— Попробую… Чернов, Гоц, Авксентьев, Зензинов, Савинков, Дора Бриллиант…

— А еще?

— Стеблов, Аргунов, Мякотин…

— А еще?

— Больше не помню…

— Попробуйте вспомнить…

— Нет, положительно в ум другие имена никак не идут…

— А Евгений Филиппович Азеф? — пробросил Рыдз, отхлебывая кофе из тяжелой чашки. — Эта фамилия проходила в документах?

— Азеф? Которого Бакай и Бурцев обвиняли в провокации?

— Не знаю… Видимо…

— Нет, Азеф в материалах не проходил. Я достаточно много работал по эсерам, переработал много бумаг о ЦК, но эта фамилия в документах охраны не мелькала…

Рыдз мягко улыбнулся:

— Анджей, пожалуйста, не употребляйте в разговоре со мной слово «охрана». В этом застенке изнасиловали мою сестру… И она сошла с ума. А когда ее вылечили, повесилась… Будучи беременной… Для меня нет понятия «охрана». Только «охранка». И никак иначе. Ладно?

— Конечно, конечно, — ответил Турчанинов, ощутив тягостное неудобство.

— Не сердитесь, если я был резок, хорошо?

— Да разве это можно назвать резкостью? — Турчанинов пожал плечами. — Вы сказали вполне по-европейски. Я исповедую именно такую манеру разговора: с самого начала определить все своими именами, тогда легко иметь дело с собеседником, ничего недосказанного.

— Спасибо, Анджей… Теперь мне бы хотелось передать вам еще одну просьбу Юзефа… Не сочли бы вы возможным посетить Бурцева?