Жильбер Синуэ - Сапфировая скрижаль Страница 35

Молодая женщина спрятала улыбку. Нет, подумала она, Менендес положительно гений. И продолжила:

— Однако от вас, скорее всего, ускользнула одна деталь: в тетраграмматоне, если присмотреться, всего три буквы, а не четыре. Ведь буква «хе» повторяется дважды. И это подразумевает, что обе «хе» символизируют одно и то же. Можете сами придумать, что именно. Воду? Воздух? Огонь? Землю?

Три буквы… разве это не наводит на мысль, что тут не хватает четвертой, чтобы получить законченное целое?

Что будет с основными точками координат без четвертой? Четырьмя столпами Вселенной, если убрать один? Четырьмя фазами луны? Четыре времени года, четыре буквы в имени первого человека: Адам. Я мог бы привести еще множество и множество примеров. Но ограничусь лишь одним сравнением, на мой взгляд, самым значительным. Слушайте внимательно. Согласно учению суфиев, четыре — это также количество врат, которые должен миновать адепт, вставший на путь учения. С каждым из врат связан определенный элемент в четкой последовательности: воздух, огонь, вода, земля. В первых вратах неофит, знающий лишь писание — то есть букву вероучения, — висит в воздухе, сирень в пустоте. Затем он проходит огненную инициацию во вторых вратах, которые есть голос, иначе говоря — подчинение дисциплине избранного им ордена. Третьи врата открывают человеку мистические познания, он становится гностиком, и соответствуют элементу воды. И, наконец, тот, кто постигает Бога и растворяется в Нем как в единственной Реальности, проходит последние, четвертые врата, самый плотный элемент, землю.

Вот так, друзья мои. Поразмыслите…

До встречи с сеньорой Виверо вы обладали лишь тремя ключами. Лишь тремя ключами, потому что четвертый я доверил ей.

Если вы трое воплощаете интуицию, разум и веру… Она представляет плоть.

Оставьте ее с вами. Когда придет час, она покажет вам буквы, сотворившие небо и землю, буквы, сотворившие моря и реки. Ха-Шем иммахем. — На последних словах Мануэла запнулась. — И подпись: Абен Баруэль.

— Покажите мне письмо! — приказал Эзра.

Он выхватил бумагу у Мануэли, внимательно рассмотрел и передал шейху.

— Не стал бы ручаться головой, но вроде это почерк Абена.

Араб в свой черед изучил письмо и собрался передать Рафаэлю, но тот решительным жестом отказался.

— Сеньора, что вам в точности известно обо всем этом деле? — спросил Сарраг.

— Ничего или очень мало. Я поняла, что речь идет о какой-то поездке, которая должна привести вас к какому-то месту или предмету. Ваши передвижения следуют некоему плану, криптограмме, которую вы должны расшифровать и которая состоит из восьми частей или Чертогов. По совершенно неведомым мне причинам Абен Баруэль распределил части этой головоломки между вами тремя, сформировав таким образом из вас неразделимый триумвират. Что же касается меня, то мне он вручил лишь несколько рукописей, среди которых этот самый упомянутый последний ключ в виде десятка строк и…

— Десятка строк? — перебил ее Эзра. — И где они?

— Я их уничтожила.

— Уничтожила?!

— Успокойтесь. Они в целости и сохранности… Вот здесь. — Она постучала себя по виску. — В моей памяти.

— Что в них? Что он пишет?

— Мне были даны инструкции сообщить их вам, лишь когда вы доберетесь до последнего этапа.

— Но это ни в какие ворота не лезет! — возопил шейх. Он вскочил, трясясь от возмущения:

— Женщина! Мало нам христианина, так теперь еще и женщина! — Он надвинулся на Мануэлу. — Вы упомянули в этом фальшивом письме суфиев. Уверен, вы даже представления не имеете, о чем идет речь!

— Ошибаетесь, шейх Сарраг. Конечно, мою эрудицию нельзя сравнить с вашей, но я отнюдь не невежда! Суфизм — это философия, проповедующая аскетизм, созерцательное самоуглубление и утверждающая, что вера — в сердце человека. Это реакция на роскошь и разнузданность, явившиеся следствием завоеваний. Облачение суфиев — одеяние из белой шерсти — полная противоположность пышности знати и правителей… Можно сказать, что суфизм — это способ инициации и метод духовного развития, в основе которого любовь — в отличие от ислама, зачастую основанного на жестокости.

— Ваше понимание упрощенное, либо вы плохо усвоили урок. — И шейх добавил, обращаясь к своим спутникам: — К тому же что нам доказывает подлинность этого письма?

— Мы узнали почерк Баруэля… — рискнул Эзра. — В чем дело, друг мой? — окликнул он Варгаса. — Вы что-то совсем замолчали. Что вы думаете по этому поводу?

— Удивляет не только сходство почерка, — будто бы рассеянно ответил Варгас. — Буквы, сотворившие небо и землю, буквы, сотворившие моря и реки, — процитировал он. — Это из иудейской Книги Еноха. Еноха, который, как вам известно, есть отправное звено. Озадачивает, верно?

— Значит, вы верите словам этой женщины.

— Я не только ей не верю, но могу также сказать, что это письмо — самая потрясающая подделка, которую мне доводилось слышать. Я не верю ни единому слову, ни единой запятой. Вы не соизволили сообщить нам самое главное, сеньора. При каких обстоятельствах вы познакомились с Абеном Баруэлем? — спросил он Мануэлу.

— Я никогда не была с ним знакома, фра Варгас. Я лишь мельком его видела. Вот и все. В апреле. Если точно, то двадцать восьмого числа. В Толедо.

Мануэла прикрыла глаза. Сердце внезапно отчаянно застучало. Она словно наяву услышала голос, громко провозглашавший: Exurge Domine! Judicacausamtuam! И увидела каноника, зачитывающего приговоры.

Почему в тот день этот старый еврей привлек ее внимание? Она и по сию пору не могла этого объяснить. Нет, не поразительное спокойствие находившегося на пороге смерти старика, как она подумала в первый момент. И не интерес или желание узнать, что за таинственные слова выговаривали его губы. Нет. Тут что-то другое. Что? Случайность? Мостик, внезапно образовавшийся между двумя существами, которых ничто и никогда в принципе не могло связывать? Когда взгляд старика встретился с ее глазами, вызвав бурю эмоций, разве могла она тогда подумать, что нынче вечером на окутанной сумерками равнине Эстремадуры она будет вспоминать этого старого еврея из Толедо, ставшего вдруг неотъемлемой частью ее настоящего. Абен Баруэль, уроженец Бургоса, торговец тканями, проживающий в Толедо. Новообращенный в 1478 году…

Не отдавая себе отчета, Мануэла вслух вспоминала события 28 апреля… Вздрогнув, она спохватилась, испугавшись, что выдала себя или нарушила четкие указания Менендеса и Торквемады.

— Сеньора, — вздохнул Самуэль Эзра. — Я уже ничего не понимаю. Когда Баруэль передал вам это письмо?

— На следующий день после его смерти неизвестный доставил мне кожаный футляр. В нем были документы, о которых я говорила, и записка для меня. Могу вам процитировать ее основное содержание, если хотите.

— Давайте.

— Донья Мануэла, когда вы будете читать эти строчки, я уже покину этот мир. Я наблюдаю за вами уже много недель. Мне знакомы каждая черточка вашей души, каждое выражение вашего лица, манера, как вы двигаетесь, ваш смех (слишком редкий), ваша меланхолия (слишком явная). Мне случалось встречать вас на извилистых улицах нашего любимого Толедо и на Пуэнте де Алькантара, где вы совершали длительные конные прогулки. Я — без преувеличения — знаю все фибры вашей души. Наша общая знакомая, донья Альба, часто мне о вас рассказывала. О вашей жажде знаний, вашей верности Испании, вашей тяге к литературе, будь то арабской, испанской или персидской. Вы не обязаны выполнять мою просьбу. К тому же, как бы я мог вас заставить? Я только что упомянул вашу душу. Единственное мое пожелание: чтобы она, ваша душа, прониклась этими строками.

Я обращаюсь к вам лишь потому, что случай дал мне в руки одно произведение. Небольшой трактат, известный вам лучше, чем кому-либо другому. Он называется «Catholicaimpurgacion». Стоит ли говорить, в какой восторг меня привела смелость, которую вы проявили, написав этот текст. Конечно, этот трактат нынче относится к запрещенным и числится в списках Инквизиции. Но я знаю, да и вы тоже, что настанет день, когда он снова явится свету, вырванный из тьмы, куда его сослала человеческая нетерпимость.

Мануэла замолчала.

— И о чем же речь в этом пресловутом трактате? — поинтересовался Варгас.

— В нем отстаивается одна идея, возникшая у меня насчет прозелитизма. Я там задаюсь вопросом: каким бы великим и благородным ни был наш идеал, есть ли у нас право его именем навязывать наши верования другим?

— Очень удачно, — иронично бросил Эзра. — Расскажите, что там дальше в письме. Потому что, сдается мне, оно на этом не заканчивается.

— Дальше Баруэль мне сообщил о вас и о том путешествии, которое он обязал вас предпринять. Объяснил решающую роль, которую предстоит сыграть мне, и в довершение дал ваше описание — очень точное, должна заметить, — и назвал место, где теоретически я должна вас нагнать: монастырь Ла-Рабида. Дату он указал приблизительную… Он установил временные рамки в три-четыре дня. Из-за этого и сорвалась встреча.