Дмитрий Леонтьев - Обитель Страница 35

— О! — обрадовался Звездин.— Вот это даже для ме­ня новость! У вас, князь, оказывается, есть брат — при­дурок? Ваша матушка вам об этом рассказывала, или это и для вас — новость?

Маргиани зарычал и, схватив саблю, бросился на комиссара. Клинки свистнули в воздухе и зазвенели.

Ярость схватки была такая, что звон этот не умолкал ни на мгновенье. Князь фехтовал отменно, но даже не­сведущему человеку было видно, что Звездин владеет этим искусством не просто лучше... многократно лучше. Признаться, даже я не мог ожидать от этого бесцветно­го, кряжистого, насквозь политизированного человека столь виртуозного понимания этого древнего искусства. Звездин вел бой так, словно ставил спектакль и князю отводилась в нем роль лишь статиста. Было видно, что комиссар явно наслаждается своим «звездным часом», отыгрываясь за недавнее поражение на площади. Даже не знаю, что больше руководило им: тщеславие или на­слаждение от игры со смертью. Но постепенно его пыл стал угасать, и, заканчивая постановку своей кровавой драмы, точным и молниеносным ударом он полоснул по руке противника, сжимавшей шашку. Князь вскрик­нул, выронив клинок, и Звездин со скучающим видом демонстративно сделал шаг назад. Тяжело дыша и бор­моча в усы какие-то ругательства, Маргиани все же на­клонился, пытаясь поднять шашку левой рукой, но ко­миссар молниеносно, словно распрямленная пружина, сделал выпад, перерезая мышцы на бедре противника. Князь тяжело завалился набок, заливая кровью снег вокруг себя. Не играя больше в «благородство», Звездин в два шага оказался рядом и с размаху, обеими руками, вонзил клинок в живот поверженного противника... И повернул в ране, заглушая крик... Оставив клинок в теле, вернулся к сброшенной в снег одежде, нацепил фуражку, перепоясался портупеей и, брезгливо мор­щась, буркнул:

— Слюнтяи! Жирели, а не жили... Так дедовскими победами себя усыпили, что даже Японии проиграли. А уж теперь-то и подавно... Мертвечина!

Юродивый подошел к содрогающемуся в конвульсиях князю и сел на снег рядом, обхватывая его окровав­ленное тело руками. Прижал голову Маргиани к своей груди, что-то тихо, успокаивающе нашептывая. Князь вздрагивал все реже, реже, наконец, судорожно вздрог­нул и затих, словно успокоившись в убаюкивающих ру­ках. Ванечка осторожно закрыл ему глаза и поднялся. Теперь его белоснежная длинная рубаха была насквозь пропитана кровью. Смотрелось это страшно. Вся пло­щадь, вытоптанная ногами дуэлянтов, была в таких же багряных, словно на картинах футуристов, пламенею­щих пятнах крови, что и на рубахе юродивого. Он сам был словно частью этой ожившей вдруг площади... На­верное, я до конца своих дней не смогу забыть эту кар­тину: медленно идущий к Звездину Ванечка, и комиссар, пятящийся от этого, похожего на призрак из кошмарного сна, человека...

— Вот видишь как,— тихо, но отчетливо сказал в звенящей тишине юродивый.— Ты же этого хотел... Уничтожить, вырезать, разрушить... А ведь построить поверх разрушенного ничего не сможешь... Места этого боишься... Нас боишься... Да и Россия тебе страшна... Боишься ее, да?

— Что ты несешь?! — попытался взять себя в руки Звездин.— Угомонись, идиот, а то ведь я тебя сам уго­моню!

— А чего нас-то бояться? — продолжал идти на него Ванечка.— Тебе себя надо бояться... От всех можно спря­таться, убежать... А от себя — куда спрячешься?

Комиссар едва не споткнулся, зацепившись сапогом за ступеньки храмового крыльца. Разозлившись, выхва­тил маузер:

— Стоять! Стой, а то...

— А я тебе тут,— начал было Ванечка, засовывая руку в карман штанов, но тут нервы комиссара не вы­держали, и он дважды выстрелил в грудь надвигающе­гося на него безумца.

Ванечка упал лицом вниз как подкошенный. Пули сразили его наповал. Из протянутой руки, прямо к но­гам комиссара, выпал огромный, ржавый гвоздь. Тре­тий...

С минуту стояла неправдоподобная для разгара дня тишина. Словно невидимые стены отсекали звуки мира вокруг нас. А может, мне это только казалось. Уж слиш­ком иррациональной была картина последних минут. Ни за какие блага мира я бы не хотел сейчас оказаться на месте комиссара: вид белоснежно-окровавленной фигу­ры в длиннополой рубахе и впрямь мог являться во снах до конца дней. Аресты и даже эта дикая дуэль еще как-то могли укладываться в бурный поток «революции», ворвавшейся в эту обитель с приходом красноармей­ского отряда. Но этот безумный чудак, сам, вопреки инстинкту жизни, идущий против этого течения, словно по своей воле входящий в волны смерти... на это спо­собны только безумцы.

Мне во всем этом отводилась роль пассивного на­блюдателя. Я не мог, да порой и просто не успевал вме­шиваться в стремительный круговорот их жизни, их правил, их выборов... Но для себя я твердо решил как можно скорее увезти отсюда явно обезумевшего Звезди-на, упросив, уговорив, на крайний случай — заставив прервать эту его «миссию» в этом монастыре. Да, это только их жизнь, их страна, их война, но... Как-то все у них не так... И даже сами они, скорее всего, это понимают. Но все равно не отступятся. Ни одни, ни другие...

Комиссара явно лихорадило. Дрожащей рукой он за­сунул маузер в кобуру и прикрикнул на застывших крас­ноармейцев:

— Что рты разинули?! Заняться нечем?! Тела — в прорубь!.. Чести много для них будет — могилы в мер­злоте копать... Ценности религиозного культа конфиско­вать по описи...

— Так у них нет ничего,— робко заметил один из бойцов.— Нищенская церквушка какая-то... Даже в кассе всего пятнадцать рублёв нашли...

— Тогда—заколотить этот гадюшник! — рявкнул Звездин.— Иконы — сжечь, кресты — снять. Нечего да­вать трудовым массам повод для самообмана! С бур­жуазно-церковным прошлым покончено! И ничего не должно о нем напоминать!

— А как быть с ключом?

— С чем?

— Источник здесь, который они святым считают. Засыпатьто не получится... Да и откопать могу...

— Найдите в ближайших деревнях бур и просверлите. Вода уйдет. Сами додуматься не можете? Все! Испол­нять!

— Господин Звездин,— начал было я.— Я хотел бы...

Но бледный, с лихорадочным огнем в глазах, комис­сар лишь жестко рассек ладонью воздух, словно обрубая любую возможность общения:

— Потом, господин Блейз! Все — потом. Сейчас не до вас. Не мешайте.

И ушел. Солдаты подняли и унесли тела убитых. Площадь перед храмом опустела. Остался лишь я и не­возмутимо наблюдающий за мной латыш.

— Ну и как вам все это? — спросил я.

Красный командир пожал плечами:

— Мое дело — выполнять приказ.

— А сами что-то решаете?

— Я решил: выполнять приказы.

— Тоже позиция,— вздохнул я.— Только понять не могу: почему именно в латышах проснулась такая стой­кая тяга к большевизму?

— Они обещали нам свободу,— четко ответил он.— Моя страна оччень маленьк-кая... Все хотят завоевать. Никто не хочет дать свободу. Это — редкий шанс... Мы все эт-то понимаем...

— Вот оно что... Тоже «жертвенность»... Я нахожусь в этой стране всего несколько дней, и знаете, что я ду­маю?..

— Знаю,— неожиданно усмехнулся этот «робот».— Я нахожусь здесь дольше вас.

— Понятно,— вздохнул я.— И теперь вы будете хо­дить за мной по пятам все время?

— У меня приказ.

— Вот интересно: а если комиссар отдаст вам приказ и меня расстрелять?

— Не отдаст.

— Почему?

— У него тоже приказ. Мы приехали сюда за вами.

— А если все же отдаст? Он промолчал.

— И это тоже понятно,— усмехнулся я.— Куда мы теперь?

— Ваше дело.

— Я собираюсь пойти к себе.

— Мои вещи уже в вашей комнат-те. Солдаты по­стелили мне на полу. Не обращайте на меня внимание.

— Легко сказать... Ладно, пойдемте...

В комнате он снял шинель и, сев на табурет возле двери, замер, словно окаменевший сфинкс.

— Вы — член большевистской партии или просто наемник? — осведомился я, твердо намеренный выдать из этого невольного соседства максимум информации.

— Я член латышской социал-демократической рабо­чей партии.

— Это было обязательное условие? Чуть помедлив, он кивнул.

— Вы же профессиональный военный. Скорее все­го — младший командный состав... Значит — социально чуждый им элемент.

— Мы им нужны.

— Сейчас. А через десять лет? Двадцать? Что будете делать, когда все это закончится?

— Хотелось бы вернуться домой... Но это — вряд ли.

— Тогда я совсем ничего не понимаю. Вы готовы убивать по приказу, жечь, разрушать... У вас странное понятие о жертвенности, господин Плаудис. Уверены, что Советы — на века? Вы уж простите мои расспросы, но это не праздное любопытство. Как вы понимаете, я со­ставляю отчет для своего руководства в Лондоне. Мы хотим понимать: с кем имеем дело.

— Надеетесь вернуться?

— Да уж постараюсь,— заверил я.

— Тогда никого ни о чем не расспрашивайте.

— Почему же? Здесь все много и охотно говорят. Особенно большевики. Это и называется «пропаганда». Но если уж даже крестьяне и те не все им верят, то вы-то... В чем дело? Ведь вы понимаете, что их обеща­ния — невыполнимы.