Валентин Лавров - Триумф графа Соколова Страница 38

Это и есть настоящее счастье — заботиться о душе бессмертной.

Мишка с трудом пошевелил языком:

— Я не запомню, на бумажке напишите мне… Даже на сердце стало уютно.

Соколов сказал:

— Книгу пришлю.

— Вот спасибо!

— Совесть происхождения божественного. Ее можно табаком или кокаином на время заглушить, водкой залить, но все равно она голос свой подаст. А тебе, Михаил Антонович, она говорит: «Дурным путем ты шел, милый друг! Тебя Создатель послал на эту землю не для того, чтобы ты ради жалких подачек убивал других и собой рисковал». Так, злодей ты мой дорогой, Михаил Антонович? Ведь ты человек вовсе не такой уж плохой, наоборот — веселый, компанейский, в карты на трезвую голову кого хочешь обыграешь, бабы тебя любят. Вон какую кралю отхватил — в окно которая бежала, Елизавета Блюм. Правду сказать, женщины не всегда хорошего человека чуют, ошибаются по своей доброте часто. Но ты им нравишься.

Мишка встрепенулся, решительно произнес:

— Эх, чего там! Коли на меня этот черт хвостатый наворачивает, так и я молчать не стану. Вот истинный крест, ради этой, как ее, души бессмертной, всю правду скажу!

Вошел бесцветный человечек, устроился в уголке за маленьким столом, начал быстро трещать по бумаге стальным пером — протокол допроса.

— Правильно, Михаил Антонович, что тебе страшных злодеев покрывать? Ведь я много о тебе знаю и о твоих партийных дружках.

— Да не был я членом ихней партии! — с надрывом крикнул Мишка.

— Но хотел стать, — предположил Соколов и не ошибся.

Мишка вздохнул:

— Ну да, обещали в январе принять. Стал бы я — как это? — профессиональным идейным революционером.

— А кто обещал?

— Да Александр Степанович. Сказал: «Проверим тебя, Михаил, на деле и, если не оплошаешь, в партию запишем. Это великая честь — принадлежать к авангарду пролетариата». Это кому хочешь лестно — к авангарду…

— А ты хоть знаешь, что это обозначает?

— Знаю! Обозначает, что на жалованье у них состоял бы. Ежемесячно платили бы! А то я совсем в упадок произошел.

Соколов пошел на новую хитрость. Он сказал:

— Да, сам Ульянов-Ленин для тебя награду выделил — пять тысяч золотом. Капитал!

Мишка ахнул:

— Пять?!

Соколов изобразил удивление:

— Неужто не получал? Ну, три тысчонки хоть отвалили?

Мишка захлебнулся от обиды:

— Какие тысчонки?! За то, что в Москве письмо забрал у Елизаветы и в ящик почтовый по адресу в Петербурге бросил двенадцать рублей паршивых дали, да еще расписку взяли. Я их тут же пропил, со скуки.

Соколов прищурился:

— Вот теперь ты правду говоришь, Михаил Антонович! Мы ведь за вашей шайкой и за тобой лично следили давно и оч-чень пристально. И наблюдали много любопытного. Как, например, ты распорядился с мясником Овчинниковым… Ловко дело устроил!

У Мишки брови поползли на лоб, он с изумлением и ужасом смотрел, не мигая, на сыщика.

Соколов с расстановкой продолжал:

— Знаем, что для тебя начертила план Елизавета. И как по этому плану ты отправился на Загородный проспект, дом двадцать один. Отнес ты, Мишка, письмо статскому советнику Гарнич-Гарницкому — опустил его в почтовый ящик, что на воротах висит. Знаем и о всех других твоих художествах, в том числе кровавых.

Мишка вдруг рухнул на колени, запричитал:

— Пропала моя бедная головушка! Виноват, виноват, ваше превосходительство! Говорил я этому ироду Ваньке: «Хвост навроде за нами». А он мне: «Не трясись, у тебя это от страха наваждение!»

— Да, Мишка, ты глазастый! Нам бы такого в филеры, незаменимый был бы, с двойным окладом. Кстати, мы ведь за вами следить самых лучших филеров выделили. Вот почему все твои делишки жуткие знали. Спросишь: почему не арестовывали? Да потому, что все до конца выведать хотели, все связи твои проследить. А вот теперь время пришло — уцепили за жабры. — Соколов помедлил, вонзил стальной взгляд в переносицу Мишки. — Да, глупый ты человек, нынче пришел час возмездия.

По лицу Мишки разлилась смертельная бледность, он лязгнул зубами, с ужасом посмотрел на сыщика:

— Стало быть, вы с самого начала про мясника все знали?

Соколов уверенно подтвердил:

— Как же не знать, обязательно знал! Ты думаешь, я случайно в соседнем купе с вами в вагоне оказался? Каждый твой душевный порыв, — он протянул ладонь, — вот где у меня.

Мишка вновь и надолго погрузился в молчаливую меланхолию, из которой сыщик его не выводил, но лишь буравил взглядом. Наконец Мишка глухо произнес:

— То-то Ванька Елагин трясся, он хитрый. Мне так и говорил: «Чую, что нас пасут!» Я, дурак, ему не верил. — Вылил в лафитник из бутылки остаток вина, махом опрокинул в мясистую пасть и опять стал вздыхать. — Эх, скверная получилась история, пропала моя головушка! — С легким любопытством спросил: — А Ванька как? Уж очень крепко вы его по морде благословили, хе-хе.

— Я тут ни при чем, он сам на мой кулак наткнулся. Так говорю?

Ванька подобострастно затараторил:

— Совершенно верно, господин полковник! На любом суде покажу — Ванька-дурак сам мордой об кулак наткнулся, чтоб провалиться мне на этом месте! И ему в глаза скажу. Да мало вы ему, надо было еще… — Вдруг задумался, не без задней мысли произнес: — Если, конечно, Ванька очухался…

— Очухался и уже показания вовсю дает. О тебе плохо отзывается. Говорит: «Пустой человек Маслобоев, враль и пьяница!» И еще, дескать, вся кровь на тебе.

Мишка так и подскочил на стуле:

— Так и выразился?! На мне одном? Ох, змей гремучий!

— Обещает тебе в глаза высказать.

— Ну язва гнойная!

— Коли, Мишка, пожелаешь, я тебе с ним очную ставку назначу. Хоть назавтра. Он в этой же тюрьме сидит. Грозит: «На суде выведу Маслобоева на чистую воду».

— Вот лиходей паршивый, червь гробовой! Ведь сам все заправлял, пес шелудивый, а теперь на меня валит. Пиявка кровожадная!

Соколов, памятуя, что Мишка редко ходил трезвый, сказал:

— Филеры сказывают, что ты, когда собрался в лавку к Овчинникову, глаза себе залил!

У Мишки если и были сомнения, что сыщик берет его на понт, то после этих слов они до конца рассеялись.

— Какой залил? Так, пропустил, конечно, рюмки две-три да пива «Трехгорного» дюжинку на двоих успокоили! Это с Ванькой в портерную на Петровке спускались. Но чтоб напиться — не было.

Соколов продолжал ловко вести свою линию, исподволь допытываться:

— Ты хоть помнишь, зачем приперлись в лавку Овчинникова?

Мишка выдохнул, как перед прыжком в холодную воду, но живо продолжал:

— Как не помнить! За ксивой пришли. Лавочник понемножку скупал темные вещички. Ну, краденое. Ванька, когда фартовые хаты брал, сам ему вещички сдавал. Ну а как стал идейным борцом за революцию, так по квартирам меньше стал лазить, недосуг.

Мишка про «идейного борца» сказал вполне серьезно, без тени иронии.

— А на какие шиши он жил?

— А из партийного общака платили.

— Ты про паспорт хотел рассказать.

— У мясника шла игра, вот мы с Ванькой и заходили иногда к нему. Лавочник однажды раздобыл, а может, просто стырил ксиву на имя какого-то мещанина Семена Кашицы. Овчинников показал Ваньке: дескать, найди покупателя. А я в хорошей ксиве во как нуждался, — провел ладонью по горлу. — На улицу страшно выползти, любой городовой за жабры подцепит. Ванька прочитал ксиву, а там приметы словно про меня: и рост два аршина и семь вершков, и цвет глаз карий, и волосы густые, темные, и нос картошкой — прямо в точку! Ванька прибежал, говорит: «Теперь можешь больше не трястись, старику отдашь червонец и будешь под новой фамилией жить». — Просительно посмотрел на Соколова: — А выпить ничего нет больше?

— Потом, когда расскажешь.

Мишка вздохнул и продолжил:

— Приканали мы в лавку с утра пораньше, бутылку на стол выставили, двери изнутри закрыли на засов, а снаружи, как положено, табличку повесили: «Обед». Овчинников выпивает с нами, а сам морду отворачивает, в глаза не глядит. Я говорю: «Держи червонец, давай ксиву». А он крутить начал: дескать, кто-то стырил, нету паспорта. А Ванька как заорет на него: «Чего врешь! Водку нашу сожрал, а ксиву затырил? Небось денег кто больше посулил?» — «Да, мне две „красненьких“ дают». Ванька крепко рассердился да побежал в конторку — все места издавна знал. Дернул ящик стола, а там — денег рублей двести и ксива. Овчинников с кулаками на нас: прав, мол, не имеете по чужим ящикам нюхать! Верните обратно, чего залапали. А то, дескать, топор схвачу, зарублю на этом месте. Или крикну городового, он мне свояк. А Ванька завсегда при себе перо держал — в голенище. Дернул перо и мне протянул: «Бей, пускай из его квас, а то продаст с потрохами!» Я послухал, ударил. А теперь, гнида ползучая, все на меня валит. Ну, да я ему в зенки плюну, расскажу про ихние партийные делишки…