Дарья Иволгина - Ядовитая боярыня Страница 39

— Посиди у Колупаева в застенках — превратишься в стоика. Вкупе с киником, — ответил Эльвэнильдо.

— Что же Гвэрлум в киника не превратилась? — ехидно осведомился Вершков. — И в стоика, по-моему, тоже.

— Она — темный эльф, — серьезно ответил Эльвэнильдо. — И вполне верит в это. И, кстати, экзамен на темного эльфа сдала просто замечательно.

— Ладно, вернемся к Гликерии, — сказал Вадим. — Почему я должен выбросить ее из головы?

— Потому что она не хочет ни с кем знаться, — отозвался Эльвэнильдо. — В основном, поэтому.

— Если у нее душевная травма, — возразил Вадим, — то ей лучше с кем-нибудь поговорить об этом, не замыкаться в молчании, в одиночестве. Элементарная психология.

— Ну, положим, ее кто-нибудь изнасиловал, — сказал Харузин. — Возможно такое? Возможно. Может быть, даже кто-то из родственников. Сексуальное насилие в семье куда больше распространено, чем это принято думать.

— Эти светлые мысли тебя тоже в колупаевских застенках посетили? — осведомился Вадим.

Харузин покачал головой.

— Нет, это я по телевизору слышал. В передаче «Спокойной ночи, малыши».

— Что?

— Ну, «Дежурная часть, Питер». Ее как раз вечером показывают, перед тем, как все добродетельные бабушки укладываются спать. Чтобы слаще им спалось, и сны поинтереснее снились… — пояснил Эльвэнильдо. — Не перебивай. В общем, если девушку изнасиловали, — разве ей захочется говорить об этом с незнакомым мужчиной?

— Я знаю таких, что с удовольствием начнут рассказывать подобные вещи, — молвил Вершков. — Даже у нас на курсе были, одна или две… Обожали живописать в курилке, как им досталось от злобной жизни. Как их изнасиловал одноклассник в пустом актовом зале, который они должны были украсить фонариками к Новому году. И все в таком роде…

Харузин болезненно поморщился и ловко осенил себя крестом, выказывая неожиданную привычку — и к крестному знамению, и к двоеперстию.

— Слава Богу, все эти девицы остались в прошлом… то есть, в будущем…

— Думаешь, Гликерия — не такая?

— Убежден, что другая! — сказал Эльвэнильдо. И, понизив голос, спросил: — Слушай, Вадик, неужели она тебе так нравится?

Вадим серьезно кивнул.

— Она красивая. Загадочная. Сдержанная… Нет, все не то! Женщина нравится просто так, не из-за чего-то конкретного. Просто нравится. И я хотел бы узнать ее поближе.

— Ты уверен, что это не самое обычное любопытство? — Харузин нахмурился. — Нет хуже, чем лезть к человеку из пустого любопытства…

— Мне она нравится, вот и все, — повторил Вершков. И вдруг рассердился: — По-твоему, Эльвэнильдо, глупому, бесчувственному «хумену» не может нравиться женщина?

— Может, — сказал Эльвэнильдо. — Что ты ко мне пристал, в конце концов? Делай что хочешь!

Вадим отвесил ему придворный поклон в духе ролевого мушкетера, махнул воображаемой шляпой и прокрался за конюшню. Он встал так, чтобы незаметно следить за Гликерией из-за угла.

Гликерия, мрачнее тучи, стояла посреди двора и метала нож в стену. Нож пролетал и втыкался в одну и ту же отметину.

Гликерия подходила, выдергивала его и снова возвращалась на прежнюю позицию. И вновь летел нож и опять попадал точно в цель.

Вадима поразило лицо девушки — сосредоточенное, взгляд устремлен внутрь, губы сжаты. Неожиданно он представил ее себе с мечом в руке, с растрепанными волосами, в ярких разорванных одеждах. Нечто вроде Свободы на Баррикадах. Или Комсомольской Богини. Бегущей в атаку на врага, бесстрашной, смертоносной.

Неожиданно он уловил на себе взгляд. Тяжелый, как будто пригвождающий к земле. Вадим инстинктивно втянул голову в плечи.

Плавным шагом, как будто плывя над землей, приблизилась к нему Гликерия, нож в опущенной руке. Вадим отшатнулся. От девушки резко пахло потом и сладко — молоком. Совсем близко от себя Вадим увидел ее ледяные светлые глаза — глаза валькирии.

— Отстань от меня, — прошептал тихий голос, в котором не слышалось ничего, кроме глубочайшего отвращения. — Оставь меня в покое, понял?

Несколько секунд Вадим смотрел на нее, не в силах оторвать взгляд от изумительного видения, представшего ему: разъяренная богиня войны в одежде средневековой русской послушницы, почти монашеской — только белой. Потом повернулся и бросился бежать. В спину ему долго еще летел звонкий, злой смех Гликерии.

Неловкость случившегося недолго преследовала Вадима — вернулся из своей экспедиции к ливонцу Лавр.

— Вдова Туренина написала на Глебова донос? — переспросил Флор, пораженный. — А не она ли сама и подстроила все это обвинение? Какой удар по колупаевской репутации!

Вадим про себя отметил, что Флор употребил новое для него слово — «репутация». Вообще лексикон пришельцев начал входить в речевой оборот их «здешних» друзей, и подчас это выглядело довольно забавно.

Речь всегда была слабым местом ролевика, поэтому наиболее чуткие старательно запоминали удачные речевые обороты и потом ими пользовались по возможности широко. Сколько раз доводилось страдать на играх от очевидной фальши королевских, например, речей! Но ведь стоит снизойти к бедному питерскому или свердловскому — пардон, екатеринбургскому — гопнику, который, надев жестяную корону, вынужден выговаривать фразы вроде «не извольте беспокоиться, сударыня» или «благоволите откушать с нами, граф». Воспитанный на киножурнале «Ералаш» здоровый юноша помнит, что после таких формул следует громко смеяться.

Очень трудно быть куртуазным, когда представление о куртуазности ограничено уступанием места даме в метрополитене и целованием ее руки. Выразить же словесно и вовсе не представляется возможным — мешает образование. Образование, в котором не предусмотрен ритуал разговора с вышестоящими персонами. Как говорил один парень другому, инструктируя того перед вполне реальной поездкой в Америку: «Все очень просто, не забывай добавлять „сэр“».

Демократия всех нас погубит… Бедный игрок пытается выстроить стиль своей речи на основе «представлений об эпохе», почерпнутых из книг и фильмов, в результате чего — голливудские поклоны, страдальческое выражение лица при попытке вспомнить титулатуру какой-нибудь герцогини (в конечном итоге приводящей к универсальной формуле «э-э… мадам») и бесконечные исторические словеса, вроде «вельми понеже» и «паки житие мое».

Памятуя глупый вид товарищей по ролевому движению, Гвэрлум, Эльвэнильдо и Вадим Вершков решили с самого начала не подвергать себя такому унижению и изъяснялись с новыми товарищами на своем обычном языке. Конечно, кое-какие слова и обороты переходили в их речь, но происходило это органично, просто, без натуги. И, что еще более естественно, многие фразы из обихода питерских ролевиков осели «на языке» их новгородских друзей шестнадцатого века.

Это позволило им создать в доме Флора особенный, только посвященным понятный «жаргон», на котором сейчас и велось обсуждение всех обстоятельств дела.

— Если Туренина подбросила Елизару улики… — начал Флор.

Харузин вдруг застонал, поднял руки к волосам, вцепился в них и принялся терзать их. Вадим даже отшатнулся от товарища:

— Что с тобой?

— С самого начала я знал, что все это лажа, — выговорил Харузин. — Боже всесильный, все это было подстроено! Елизар не мог, понимаете вы, не мог он клепать фальшивые деньги! Он на самом деле был тем, кем казался, — честным, справедливым… Боже мой, он был добрый, семью любил, жену… — Эльвэнильдо помолчал, отнял руки от лица и взглянул в лица своих товарищей, серьезно и прямо: — Меня, ребята, все это время не отпускала одна мысль. Понимаете, в доме у Глебова не было такого места, куда слугам нельзя было бы входить. Если человек занимается чем-то запретным, у него всегда в дому имеется какой-нибудь запертый подвал, какой-нибудь заваленный хламом чердак, горница с висячим замком… Ну хоть что-то, куда не ходят! А у Глебова все комнаты стояли открытыми. Не таил он ничего. И ареста не ожидал. Он ведь думал, что это какие-то тати на него набег сделали…

Девица Гликерия, допущенная вместе с Гвэрлум на это совещание, сидела у стены и делалась все бледнее. Вадим поглядывал на нее украдкой и каждый раз видел, что она побелела еще сильнее — хотя, казалось, такое невозможно.

— Подведем итоги, — проговорил Флор.

Сейчас он напоминал председателя колхоза из старого советского фильма про битву за урожай. Умного, молодого, перспективного председателя, который неизбежно выиграет эту битву и попутно завоюет сердце передовой ударницы производства, какой-нибудь доярки-новаторши, которая изобрела новый подход к корове.

И слово «итоги» он тоже заимствовал у новых друзей — и, кстати, употреблял его изумительно ловко и привычно.

— Туренина подставила под удар Глебова, а затем убрала Вихторина и попыталась убить Иордана, — сказал Флор. — Что это значит?