Питер Акройд - Лондонские сочинители Страница 4

Чарльз обожал всяческие предметы старины. Придя на то место, где некогда стояла колонка Олдгейт, он представлял себе, как пятьсот лет тому назад по деревянным трубам бежала вода; он прошагал вдоль той линии, где когда-то высилась возведенная римлянами стена, и отметил, что улицы по-прежнему повторяют ее контур; он подолгу простаивал у солнечных часов в «Иннер темпл», водя пальцем по словам девизов на циферблате. «Будущее — ничто, потому что оно — всё, — сказал он однажды Тому Коутсу в минуту хмельного вдохновения. — А прошлое — всё, потому что оно ничто».

Лежавший в витрине манускрипт елизаветинской эпохи был, по-видимому, завещанием. Хотя Чарльз палеографией не занимался, он все же сумел разобрать слова «Я отписываю». Из темной глубины лавки сквозь витринное стекло на него пристально смотрел бледный молодой человек с огненно-рыжими волосами. Ни дать ни взять призрак, подумалось Чарльзу. Но тут молодой человек улыбнулся и распахнул дверь:

— Мистер Лэм?

— Он самый. А откуда вам известно мое имя?

— Я захаживаю в пивную «Здравица и Кот», там мне и сказали, кто вы. Я-то обычно сижу в глубине зала, вы меня заметить никак не могли. Прошу вас в наш магазин.

Едва Чарльз вошел, в нос ему ударил нафталинный запах, исходивший от матерчатых переплетов огромных фолиантов и книг размером поменьше. То был дух учености, своеобразный и восхитительный. Вдоль двух стен тянулись деревянные прилавки, на которых лежали манускрипты, непереплетенные листы и пергаментные свитки. На полках Чарльз заметил собрания сочинений Дрейтона,[25] Драммонда Хоторнденского[26] и Каули.[27] Проследив направление его взгляда, молодой человек сказал:

— В определенном смысле чем лучше книга, тем меньше роль переплета. Крепкий корешок и аккуратный переплет — большего и желать нельзя.

— Роскошь идет вторым чередом?

— Может идти, а может и не идти вообще. Меня зовут Айрленд, мистер Лэм. Уильям Генри Айрленд.

Они обменялись рукопожатием.

— К примеру, — продолжал Айрленд, — на комплект журналов я бы парадный переплет тратить не стал. Но и Шекспиру чересчур пышный наряд ни к чему.

Чарльз поразился глубине суждений столь юного существа.

— Вы совершенно правы, мистер Айрленд. Истинного любителя книг потрепанный вид и засаленные страницы только радуют.

— Еще бы! У меня глаз наметан. Я сразу вижу, кто листает томик с восторгом, а кто — по обязанности.

— Правда?

Вот уж действительно редкий молодой человек.

Уильяму Айрленду, прикинул Чарльз, было лет семнадцать. На шее — широкий мягкий галстук, поверх рубашки — ярко-желтый жилет. Выглядит молодой человек на удивление старомодно. Не хватает только пудреного парика. Но чувствовавшийся в юноше внутренний жар притягивал Чарльза.

— Я предпочитаю самые непритязательные издания Шекспира, — заметил Айрленд, — без примечаний и гравюр во весь лист. Томики какого-нибудь Роу[28] или Тонсона[29] приводят меня в восторг. А вот книги Бомонта[30] и Флетчера[31] могу читать лишь ин-фолио. А на ин-октаво просто больно смотреть, вы не находите? Они не вызывают во мне добрых чувств. Одно лишь отвращение.

Его светло-зеленые глаза широко распахивались в такт модуляциям голоса. Время от времени он сильно стискивал руки, словно вел с самим собой ожесточенную борьбу.

— Вам нравится Дрейтон, мистер Лэм?

— Чрезвычайно.

— Тогда вас вот что заинтересует. — Айрленд снял с полки том ин-кварто в изящном переплете из телячьей кожи, открыл его и протянул Чарльзу. — Это «Пандосто» Грина.[32] Обратите, однако, внимание на надпись.

На фронтисписе изрядно выцветшими чернилами было выведено: Вручено мне, Майк. Дрейтону, Уиллом Ш.

Чарльз прекрасно знал, что «Пандосто» послужил источником вдохновения для «Зимней сказки».[33] И вот перед ним книга, которую держал в руках сам Шекспир, как держит ее сейчас он, Чарльз. От этой цепочки невероятных совпадений он едва не потерял сознание.

Уильям Айрленд не сводил с Лэма пристального взгляда, словно требуя ответа.

— Поразительно. — Закрыв книгу, Чарльз бережно опустил ее на прилавок. — Каким образом вы ее заполучили?

— Нашел в библиотеке одного господина. Он умер прошлым летом. Мы с отцом отправились в Уилтшир. И там увидели сокровища, мистер Лэм, настоящие сокровища. — Он поставил книгу на место и, не оборачиваясь, обронил: — Магазин принадлежит отцу.

За три недели до описываемых событий Уильям действительно съездил с отцом в Солсбери. Билеты они купили поздно, всего за два дня до отъезда, и им достались места не внутри дилижанса, а снаружи, за спиной кучера и тройки лошадей.

— Нет-нет, — воспротивился Сэмюэл Айрленд, — я поеду только под крышей. Промозглый сентябрьский ветер пробирает до костей.

— Это как же, сэр? — только и сказал изумленный кучер; он, подобно всем прочим, при первой же встрече с Айрлендом-старшим был подавлен его решительным тоном.

— Сейчас покажу как. Причем на деле. — Бесцеремонно вскарабкавшись в экипаж, тот обернулся к сыну: — А ты, Уильям, полезай наверх. Свежий воздух придаст тебе бодрости. — Затем, сняв бобровую шапку, с изысканной любезностью поздоровался с единственной сидевшей там дамой и медленно втиснулся между двух пассажиров-мужчин, точно пробка в бутылочное горлышко. — Сделайте милость, подвиньтесь чуточку, на дюйм, не больше. Приношу глубочайшие извинения.

Уильям Айрленд тем временем взобрался по лесенке на открытое сиденье, и дилижанс покатил по Корнхилл-стрит и Чипсайд в сторону собора Св. Павла. Ежась на ветру, Уильям поднял глаза. Он не мог постичь, какими принципами руководствовался создавший собор архитектор,[34] душевная безмятежность творца была ему недоступна. Гигантский купол казался неуместным, инородным.

Уильям давно свыкся с отцовским эгоизмом — правда, сам он не употребил бы этого слова. Айрленд-старший, человек властный, деспотичный, велеречивый, был всего лишь продавцом книг. Торговцем. Уильям знал, что одна мысль о столь низком положении доставляет отцу жестокие муки. Лишь преувеличенное самомнение позволяет ему терпеть такую жизнь.

На Ладгейт-хилл образовался затор из экипажей, дилижанс потихоньку сбавил ход и стал. Уильям обернулся и еще раз взглянул на купол. Подобного величия ему не достигнуть никогда. Он останется тем, кто он есть, не больше. В минуту затишья поверх городского шума из дилижанса донесся знакомый голос. Отец рассуждал о достоинствах трюфелей.

Доехав до Багшота, остановились на постоялом дворе, чтобы пассажиры, сидевшие на открытом воздухе, могли согреться. Уильям устроился в небольшом зале возле скромных размеров камина, топившегося углем. Держа в руках чашку подогретого портера, он подсел к Берил, служившей камеристкой у богатой дамы. Уильям уже выяснил, что Берил потеряла место и теперь возвращается к своей деревенской родне.

— Не то обидно, что выгнали, обидно, как выгнали, — с нескрываемым возмущением говорила она. — «Вот тебе две гинеи, и убирайся!»

Уильяму не хотелось подробно расспрашивать Берил о причинах увольнения, но вся ее повадка наводила на мысль, что наказали ее за непозволительные в приличном доме шашни в закутке под лестницей.

— Зато я у хозяйки шаль стащила. Небось даже и не хватится. А ты где шарф раздобыл?

— Отец дал.

— Тот краснобай, что всю дорогу рта не закрывает?

Из всех пассажиров только они с Берил сидели снаружи, и между ними возник негласный союз против тех, кто устроился с куда большим удобством.

— Он самый.

Сэмюэл Айрленд как раз угощал спутников подходящим к случаю крепчайшим элем, известным под названием «Стинго», и наверняка разглагольствовал о достоинствах произведений Шекспира. О чем бы Айрленд-старший ни заводил речь, все непременно приобретало особую значительность.

— А как ты поняла, что он мой отец?

— С лица похож. Только ты попригожей. Как тебя зовут?

— Уильям.

— Значит, Билл? Или Уилл? А может, Уилли?

— Вообще-то Уильям.

— Ишь ты, Уильям. Прямо Вильгельм Завоеватель. — На миг она опустила взгляд на застежку его штанов, но этого оказалось достаточно: у Уильяма взыграла кровь. Он возбудился и напрягся так, будто готовился к сильному потрясению. Даже руки задрожали, и он покрепче стиснул чашку. — Встает небось, а, Уильям?

— Встает.

— Большой уже?

— Не знаю. Я не…

Так с ним еще никто никогда не обращался. До сих пор даже уличные проститутки от него отворачивались: совсем юнец, вдобавок беден. И Уильям, по его собственному выражению, услаждал себя сам, но этого еще ни с кем не совершал.