Марк Миллз - Офицер по вопросам информации Страница 40

— Не уверен, что военная полиция посмотрит на все это таким же образом.

— Мы не пускаем сюда «медные каски».

Макс ходил среди ящиков.

— Я не спекулянт, если ты в этом меня подозреваешь.

— Просто барыга?

— Нет. Это моя работа. Я единственный представитель правительства Соединенных Штатов на острове, и иногда мне нужно кое-что делать. Сейчас это богатство значит больше чем деньги.

— Понимаю, посольская привилегия.

— Сказано деликатно. Мне нравится.

— Ладно, будем надеяться, что суд признает это обоснование.

— Это угроза?

— Нет ничего, что не могла бы поправить маленькая взятка.

Макс шутил, конечно, но когда он после двух чашек прекрасного кофе отправился обратно в Ла-Валлетту, между ног у него хлюпала полная канистра бензина. Ему было выделено также пяток яиц.

~~~

Обычно он пользовался авторучкой, однако чернила становились все более и более дефицитными на острове, вынуждая его вернуться к карандашу. Слова на странице потеряли свой обычный вес, но все еще несли ясный смысл.

У безмозглых немцев, видимо, сдавали нервы, но он не был готов прекращать работу. Пока еще нет. Это выглядело бы так, что он бросил шахматную партию как раз тогда, когда игра перешла в эндшпиль. Риски были просчитаны, жертвы отданы с целью обеспечить выгодное положение фигур. Вопрос о выходе из игры не стоял. Скорее вопрос стоял о том, как именно продолжать игру.

Он аккуратно изложил свои соображения на странице, обдумал их при свете оплывающей свечи, проигрывая поочередно драматические ситуации до конца.

Ситуация требовала от него чрезвычайной осторожности, большей, чем когда-либо. Освободившись от контракта с немцами, он стал свободным агентом, и перед ним открылся ряд новых возможностей, чтобы закончить дело по собственному разумению. Он знал, что обязан заняться наиболее честолюбивым из них, невзирая на новые опасности, ради большего самоудовлетворения. Ему нужно было сдерживать инстинкты и работать на перспективу.

Мальта ознаменовала новый этап его вояжа, но это был всего лишь этап. Впереди были другие этапы. Он не мог сказать, какие именно, но было бы глупо делать ставку на один бросок игральной кости.

Его взгляд переместился к верху списка, к первой записи: «Ничего не делать. Исчезнуть».

Это было самое легкое решение. И слишком тяжелое. Как можно было ему не пойти и не постоять у могилы Кармелы Кассар? Ее только что похоронили, и она ожидала его посещения. Было бы несправедливо нарушать традицию. Это, возможно, грозило бедой. Он сел, увидел все, что не сбудется, и написал об этом внизу. На странице, как всегда, все выглядело яснее. Слова изобиловали бесспорными истинами.

Он не стал вычеркивать первую строку на листе, не верил в то, что это можно зачеркнуть. Все имело свою цель, включая сиюминутные сомнения. Даже сейчас он чувствовал, как формулируется новая идея под воздействием только что записанной фразы: «Следующая женщина?»

Он вспомнил трех из них. Две были шлюхами в баре. Третья — стройная, как тростинка, работала в гарнизонной библиотеке. Ее звали Розария Гальдес, и она хотела по окончании войны стать школьной учительницей. Улыбка придавала ей чувственный облик, хотя во всем другом этого не наблюдалось. В движениях и речи она проявляла неуместную резвость.

Его заинтриговало это очевидное противоречие, и он поддался соблазну подвергнуть ее испытанию. А может, время наступило для этого. Она представляла собой искомую кандидатуру, и все же что-то его сдерживало. Но что?

Он отложил карандаш в сторону и закурил сигарету. Закрыл глаза и очистил от мыслей мозг, ожидая, что ответ сам явится к нему. Он уже появился на периферии его видения, как некий зверь, стерегущий пятачок света, отбрасываемого костром. Ответ был осязаем, хотя и неотчетливо. Он не торопил его прояснения, опасаясь спугнуть, и когда, наконец, ответ вышел из тени, он улыбнулся. Больше от удовлетворения тем, что понял. Он удивлялся, как эта мысль не приходила ему в голову.

Ответ был прост. Она была самим совершенством.

Он отбросил мысль о Розарии Гальдес с ее улыбкой и мечтой стать учительницей, которой она сейчас жила. Он не собирался мешать ей, ни в малейшей степени. Новая и гораздо более приемлемая кандидатура появилась на место последней жертвы.

Подхватив карандаш, он принялся писать, стараясь определить баланс между совершенством идеи и неизбежными рисками.

День шестой

До окраин Флорианы Макс добрался только к полуночи. Ему казалось, что поездка пролетела молниеносно, потому что он был полон воспоминаний о разговоре с Эллиотом.

Этот парень был непонятной личностью, к которой оказались неприменимы привычные мерки. С одной стороны, он был раздражающе уклончив, а с другой — сообщил быстро и недвусмысленно: немцы отказались от плана вторжения, губернатора вот-вот снимут, фельдмаршал Кессельринг приближен к Гитлеру, а Роммель, несмотря на все свои способности, допустил ошибку. Было ли в этой информации то, к чему Эллиот не имел отношения? Что же до намеков, что убийство — дело рук вражеского агента, намеренного посеять семена раздора, что с этим делать? Надо признать, что отношения между британским гарнизоном и мальтийцами сейчас стали более натянутыми, чем раньше, но может ли враг претворить в жизнь такой зловещий план, чтобы и дальше дестабилизировать обстановку? Ходили слухи о жестокостях, совершенных во имя гитлеровского рейха, — и без сомнения, у британцев было несколько своих скелетов в том же шкафу, но могут ли они во имя победы зайти настолько далеко?

Вполне возможно. Война изменяет людей. Она или заставляет их так себя вести, или предлагает удобное освобождение от глубоко скрытых темных импульсов — на эту тему он не один раз говорил с Фредди. Тот приписывал себя к школе дуалистов, утверждавших, что человек одновременно может быть воплощением и зла и добра. Эта точка зрения коренилась в его опыте офицера-медика.

Было известно, что часть пилотов погибали, выпрыгивая из самолетов, потому что вражеские истребители проходили чуть ли не вплотную к их парашютам, и нисходящие потоки воздуха рвали купола. Также было известно (хотя об этом редко говорилось), что гидропланы, четко отмеченные красными крестами, расстреливались вдребезги, когда направлялись подбирать сбитых пилотов в море у Мальты.

И тем не менее, несмотря на все это, в госпиталях царило едва ли не товарищество. Раненые вражеские летчики занимали койки в тех же палатах, что и их противники. И не только — им позволялось принимать посетителей, которые снабжали их сигаретами и другими вещами.

Правда, не все летчики закрывали глаза на такую практику. С точки зрения Ральфа, враг был врагом, и не стоило с ним брататься, хотя он относился к итальянцам с чуть меньшей враждой, чем к немцам. Как поклонник автогонок, он считал, что нация, которая производит «энцо-феррари» и «тацио-нуволари», не может быть такой уж плохой. Он приписывал и осторожность их бомбардировщиков и акробатику летчиков-истребителей плохому уровню развития авиационной промышленности. Они просто реагировали на обстоятельства, пытаясь выкрутиться даже из самой плохой ситуации, как делал бы любой на их месте.

С куда большей неприязнью он относился к немцам. Такое предубеждение сложилось у него как раз перед войной, когда он посетил Германию в составе гребной восьмерки команды Кембриджа. Он счел немецких соперников по регате холодными и высокомерными и буквально одержимыми гимнастикой. И более того, когда британская восьмерка, состоящая из неподдельных любителей, одержала победу, хозяева встретили свое поражение без тени благородства. Этот неприятный опыт остался у Ральфа в памяти. Теперь он всюду видел следы немецкого генерального плана.

Убеждения Вагнера в Gesamtkunstwerk, тотальном воздействии искусства, и концепция «абсолютной идеи» Гегеля, которая включала в себя тотальную философию человеческой культуры, были двумя примерами тевтонской склонности к экстремизму.

Более приемлемой для теории Ральфа, скорее всего, была книга генерала Эриха Людендорфа, опубликованная за несколько лет до вспышки враждебности, которая была броско озаглавлена «Тотальная война».

Макс всегда считал идеи Ральфа столь же опасными и экстремистскими, как и те, которые тот подчеркнуто презирал. Но возможно, у него были здоровые инстинкты. Что значили для врага жизни нескольких невинных мальтийских девушек в той огромной схеме событий, если они служили большой цели? Эта неразборчивость по отношению к островитянам вызвала в прошлом месяце увеличение количества ранений среди гражданских лиц, но в то же время укрепляла решимость народа.

Макс видел логику в этом образе мышления. Она имела смысл. Но одновременно вызывала много вопросов, и не последний из них был таков: почему Эллиот выбрал именно его, чтобы поделиться своей теорией, когда он не проявлял инициативы со своей стороны. Натуре Эллиота было чуждо выбалтывать нечто подобное.