Тобиас Хилл - Любовь к камням Страница 42

Я возвращаюсь из начальной школы. Стоит зима, уже темно. Детские голоса разносятся эхом под мокрыми платанами. Вдали от этих английских деревьев я скучаю по ним, раскидистым на узких улочках, словно застывшие бьющие фонтаны. Энн с тех пор, как стала учиться в средней школе, не ходит со мной, теперь ее провожают кавалеры. Я не поднимаю глаз от влажного черного тротуара. До дома шестьсот восемьдесят два шага, и он быстро приближается.

Подойдя к двери, я вынуждена стучать, потому что у меня нет ключа. У Энн есть, а у меня нет. Энн уверяет, что я могу сунуть его в рот и проглотить. Один раз я проглотила огрызок карандаша. Эдит клянется, что он был тупым, а вышел заостренным. Не знаю, почему она не дает мне ключ.

Я снова стучу. Слышу, как внутри скулит один из Пудингов, он не подходит к двери, значит, что-то неладно. Ничего не могу разглядеть, кроме темноты в прихожей, крапчатой из-за шероховатого стекла в двери. Мира сквозь кусок льда.

Сажусь на крыльцо, жду Энн. Ступенька мокрая, влага проникает сквозь платье. Не проходит и минуты, как начинаю винить сестру, ненавидеть за то, что никак не приходит с ключом. Возле кухонной двери есть запасной ключ, предназначенный исключительно для крайних случаев.

Пытаюсь представить себе, куда подевалась Эдит. Работает; ушла за покупками; плавает в бассейне; утонула. Располагаю все это в порядке вероятности. Вероятность, что работает, равна девяти, что утонула одному. Возможность крайнего случая равна одной десятой. Обхожу дом и отпираю кухонную дверь.

Один Пудинг лежит у двери темной комнаты, вытянувшийся, словно преграда для сквозняка в виде собаки. Он скулит, и когда я вхожу, к нему присоединяется другой. Они напоминают мне рождественское богослужение с гимнами, которое должно в одну из ближайших недель передаваться по Би-би-си. Призраки рождественских подарков, прошлых и будущих. «У-у-у», — тянет лежащий у двери Пудинг.

Дверь темной комнаты закрыта, света под ней нет. На кухонном столе лежит закрытая книга. На буфете наша выстиранная одежда, одной женщины, двух девочек. Лифчики и нижние рубашки сложены отдельными стопками.

Я кладу запасной ключ на место, закрываю дверь, вхожу. Стараюсь не издавать ни звука. Не затем, чтобы застать врасплох Эдит, а дабы скрыть от нее, что пользовалась запасным ключом. Я огибаю стиральную машину и останавливаюсь.

Дверь в темную комнату прикрыта неплотно. Я знаю, что Эдит никогда не оставляет дверь незапертой. Иногда, если она работает, дверь бывает открытой для доступа воздуха, но сейчас изнутри не слышится ни звука. Подхожу и прижимаюсь лицом к щели. Ничего не видно. Только ощущается запах плавательных бассейнов, больниц, рук Эдит. Любимый и опасный.

Пудинг встает. Дверь открывается. Эдит сидит в кресле, уронив голову, будто спит. Руки ее свисают. Они завершили все, что делали.

От двери до моего стула четыре шага. Сердце у меня часто колотится. Делаю шаг, другой.

Иногда я думаю о смерти, о том, как мертвые продолжают существовать в памяти живых.

Это напоминает мне, как живут камни. Медленно, беззаботно, отказываясь умирать. Я ношу в себе следы смерти Эдит. Не воспоминания о ней живой, достойные того, чтобы их лелеять. Я веду речь о смерти. Глётт говорит, что жемчужина — это функция боли, и в ее словах есть определенный смысл. Я думаю, не превращаю ли себя в жемчужину: беру смерть и претворяю ее в драгоценность. Поскольку жемчужины растут, будто в них заключена крохотная жизнь.

Однако занимает меня главным образом не смерть. Большую часть времени я думаю о «Трех братьях». Чем больше узнаю об этой драгоценности, тем яснее становится ее характер. Вес ее, лежащей на ладони, словно вторая ладонь. Золотая оправа как тонкий костяк. Тепло рубинов, более человеческая красота жемчужин, холодность бриллианта. Таинственный взгляд этого единственного глаза. Старые камни, бесчувственные, вековые. Я хочу их заполучить. Кажется, хотела всегда.

Существуют знатоки алмазов, непогрешимые, как дегустаторы. По форме и окраске кристалла они могут определить, из какой они страны, из какой копи. По меркам этих людей я дилетантка, а мерки их точны. Мои познания ограничены тем, что я выучила сама.

Но с другой стороны, я специалист. Моя сфера — не все алмазы, а один алмаз. Не все рубины, а три рубина. Среди гранильщиков есть люди, которые сознают это. Они узнают меня по духу, по забродившей любви, перешедшей в одержимость, и оставляют в покое.

Так и должно быть. То, что я делаю, совершенно личное, касающееся только нас, больше никого. Есть я, и есть «Братья». Cam cam 'a deil, can can 'a. He стакан к стакану, а душа к душе.

Утром идет дождь, и Хасан снова играет на флейте. Я наблюдаю за ним, прячущимся во дворе под толстыми зелеными ветками кедров. В вышине небо засушливой страны — ослепительно голубое, и дождь льет неуверенно, растерянно.

Когда я иду на работу, дождя уже нет. Однако звуки флейты слышны по-прежнему. Они свободно проходят сквозь базальтовые стены дома, лестничные колодцы Эшера и дворы. Камень за ночь словно бы стал пористым, и я думаю о том, что говорила Хасану о воздухе. Теперь воздух кажется живым. Хасан — исполнитель желаний. Я работаю, оставив дверь открытой.

Только в полдень добираюсь до последнего ящика с табличкой «Индия». Выдвигаю его, ставлю на пол к остальным. В нем шафранно-желтый лоскут с вышитыми зернышками граната, сработавшая мышеловка, маленькая стопка бумаги и еще меньшая кучка косточек. Мартину тут поживиться нечем, я нахожу это утешающим.

Встряхиваю косточки в ящике, ставшем для них гробом. Это мышиные зубы и лапки, чистые, тонкие, словно детали часового механизма. Хребет перебит перекладиной мышеловки. Вынимаю бумаги и вытираю о юбку. Там три листа, мышь не добралась до них. Верхний лист даже не бумага, а толстый картон. С одного края на нем переплетенные нити. Листы плотно прижаты к нему, словно слова некогда сами обладали весом. Мне они кажутся остатками записной книжки. Я смотрю на то, во что превратятся мои записи.

На картоне какой-то рисунок. Поворачиваю его к свету и тут же отдергиваю. Я словно бы открыла некую дверь и столкнулась лицом к лицу с поджидающим меня человеком.

Изображение тусклое, карандашное. Нарисован треугольник величиной с человеческое сердце. К каждой стороне изнутри прилегает прямоугольник, на каждой вершине кружки. В центре бриллиант. С основания свисает слеза.

Звуки флейты прекращаются. Две странички прилипли к обложке и друг к другу. Я сажусь на холодный кафельный пол и бережно разъединяю их. Задний листок отходит, он хрупок, словно песчаная корочка. Держа его на ладонях и кончиках пальцев, подаюсь вперед и читаю.

Здесь всего четыре строчки по-английски и по-немецки. Рука фон Глётта. Не четкий готический шрифт его официальной переписки, а более личный почерк. Сумбурный, как это хранилище камней.

Die drei Briider16.

М-р Пайк.

Уайтчепел, Слиппер-стрит, 35 — нижняя дверь — Маунт, Фэллоуз, Три Бриллианта.

Der Preis muss noch vereinbart werden.

«Цену нужно будет обговорить». Я вполголоса повторяю последнюю строчку, ритм немецкой фразы. Однако уже думаю о Еве. В тот вечер, когда я появилась здесь, она сказала правду. Аграф продавался в Лондоне столетие назад. Драгоценность, как бы ни была похищена она у Виктории, кто бы ни похитил ее, спустя шестьдесят лет существовала. И если оставалась целой тогда, может быть целой и теперь. Я всегда знала, что так будет.

Мысленно представляю себе Уайтчепел, за ним Ист-Энд, доки. Эти места я знаю. Даже если номер дома написан сто лет назад, это уже что-то, откуда можно начинать поиски. И еще есть фамилии. Пайк и Маунт. Продавцы или покупатели, частные лица или компании.

Я повторяю их про себя и спохватываюсь. Встаю, беру найденные бумаги, все свои вещи и иду по каменному дому к своей спальне. Моя сумка на том же месте, где я поставила ее больше недели назад. Открываю ее и достаю старую книгу.

Она маленькая, но тяжелая. Будь я в пути, то выбросила бы ее несколько дней назад. На титульном листе читаю: «Трактат об индийском происхождении драгоценностей королевской казны тюдоровской Англии», автор В.Д. Джоши, выпущена книга издательством «Макмиланн и К°» в 1893 году. На внутренней стороне обложки формуляр Бомбейской публичной библиотеки. Четвертая фамилия написана тонким, странно невыразительным почерком. Словно кто-то писал, не понимая, что пишет.

Мистер Три Бриллианта.

Возвращаюсь к найденным бумагам. Последний лист не похож на предыдущий. Следов переплета на нем нет. В верхней части листа что-то неразборчивое, симметричное, испорченное. Если приглядеться, это, возможно, адрес. Даже девиз. Бумага сильно испорчена застарелой сыростью. Написано на ней очень мало. Я могла бы не заметить этих строк, если бы кто-то не обвел карандашом буквы.

Мистеры Леей.

Ждити миня возле Блэкфрайерской сточной трубы.

Буду иметь при сибе ваших 3 братьев.