Валерио Манфреди - Оракул мертвых Страница 46

За этим последовала мрачная и зловещая тишина. Проходивший мимо официант спросил, не нужно ли им чего-нибудь, но три человека, сидящие за столиком, сосредоточенные и бледные, неподвижные, словно манекены, казалось, находились далеко, как планеты среди огромного ледяного пространства. Официант не получил ответа и удалился, удивленный и едва ли не напуганный.

— Вы сказали, мой отец противился этому преступлению, — снова заговорил Норман, — и попытался ему помешать. Мне не нужна ваша жалость, а он теперь мертв. Скажите мне правду, какой бы мерзкой она ни была.

— Все так и было, как я вам рассказал. Ваш отец чуть не набросился на меня, но Клаудио Сетти, вероятно, заметил его за моей спиной, когда его волокли в камеру, и связал его со всем произошедшим… Я только не могу понять, хотя размышляю об этом денно и нощно, как Клаудио удалось узнать, что это был именно ваш отец, и убить его десять лет спустя в лесу в югославской Македонии. Не знаю, что и думать: иногда мне кажется, мы имеем дело с кем-то другим, разыгравшим всю эту драму так, чтобы мы подумали, будто убийца — человек, которого давно уже нет на свете…

— В Сидирокастро вы хотели заставить меня поверить в то, что вы не повинны в смерти Клаудио Сетти, — сказал Норман.

— Все так, — ответил Караманлис. — Я лишь получил информацию от секретных служб, и согласно ей Клаудио Сетти умер… И все-таки я и представить себе не могу, кто еще это может быть…

Тут Мишель словно очнулся от своего оцепенения.

— Не тешьте себя иллюзиями. Все эти послания исходят из одного и того же места, их произносят мертвецы. Тень Агамемнона в беседе с Одиссеем в Аиде, призрак Мелиссы, вызванный в оракуле мертвых… В том-то и состоит смысл этих слов: мертвый говорит с вами из потустороннего мира, куда вы его, по вашим представлениям, упрятали. Клаудио отправил нам эти послания, назначая встречу на берегах Ахерона. Там мы и узнаем, какой смертью должны умереть.

Караманлис встал.

— На меня это не производит ожидаемого впечатления, — сказал он. — Я выходил и из более трудных ситуаций. Моих людей убил не призрак. Того, кто убивает, тоже можно убить… Он уязвим. Если вы еще что-нибудь знаете, а мне не сказали, будьте любезны, сообщите это мне, иначе вы пойдете своей дорогой, а я — своей. Я не знаю, каковы ваши намерения, и меня они не слишком интересуют. Хотите моего совета — возвращайтесь домой: мертвые мертвы и не могут воскреснуть. Что сделано, то сделано. Уезжайте и дайте мне самому разобраться в этом деле по собственному усмотрению. Так будет лучше для всех. Если правда то, что вы говорите, вы тоже в опасности. Ведь только вы знали, где он в ту ночь прятался вместе с девушкой, и ему это известно, сейчас ему это наверняка известно. — Капитан повелительно стукнул кончиком указательного пальца по столу. — Уезжайте из Афин и из Греции, пока еще не поздно, — добавил он. После чего повернулся к ним спиной и покинул заведение.

Три дня спустя в Стамбуле к Клаудио Сетти, сидевшему в чайхане на мосту Галата, подошел мальчик.

— Меня попросили передать тебе вот это, от адмирала, — сказал он, вручил молодому человеку конверт и ушел, не попросив чаевых и не дожидаясь ответа.

Мишель вскрыл конверт и вынул оттуда черно-белую фотографию, где сидящий за столиком в баре Мишель разговаривал с Караманлисом. Клаудио почувствовал, как грудь его болезненно сжалась, а на глазах выступили слезы. Он встал и пошел к парапету: внизу вода Золотого Рога блестела тысячами искр, когда по ней проходили большие корабли, и чайки с пронзительными криками ныряли, оспаривая друг у друга объедки, которые бросали в воду посетители трактиров и маленьких ресторанов, стоявших на мосту над заливом. Перед ним, вдалеке, виднелся азиатский берег, граница бесконечной земли. Он бросил фотографию в воду и следил за ней взглядом, пока она не утонула.

— Гюле-гюле, аркадаш, — пробормотал он тогда по-турецки. — Прощай, друг.

Он вернулся за свой столик и стал допивать чай. Взгляд его теперь сделался спокойным, твердым и сухим. Он пристально смотрел в одну точку в небе: глаза его походили на глаза усталого старика, сидевшего на полу рядом с ним, изможденного возрастом, оборванного, босого.

Мирей решила приехать к Мишелю в Грецию, так как ни одна из причин, какие он приводил в оправдание своего затянувшегося пребывания в этой стране, ее не убедила. Кроме того, слова, значение которых она искала при помощи «Икаруса», повергли ее в беспокойство: что ищет Мишель в столь мрачной истории? И что он от нее скрывает? Она позвонила ему, сообщила о результатах своих исследований и сказала, что собирается к нему в Афины, но он снова отказал ей, смягчив свой ответ нежными словами, — и все же это был отказ.

Когда ее отец понял, что она уезжает в Грецию к Мишелю, он решил прямо и открыто поставить ее в известность о том, что семья думает по поводу отношений дочери с этим юношей: Мишель не только происходит из рода, не соответствующего по знатности роду Сен-Сир, на самом деле он вообще безродный. Шарье усыновили его, забрав из приюта «Шато-Мутон», так что Мишель — mouton,[27] как прежде в шутку называли найденышей, взятых из этого приюта. Мирей должна знать — семья не потерпит столь низкого происхождения, коль скоро эта информация всплыла. Неизвестно, кто его родители, а это может означать что угодно: быть может, Мишель — сын какого-нибудь проходимца или проститутки. Граф не проявил во время беседы ни резкости, ни высокомерия, но очень красноречиво изложил обстоятельства, могущие создать для семьи чрезмерные проблемы.

Мирей тоже не проявила ни резкости, ни высокомерия. Она дала отцу понять, что не откажется от Мишеля ни за что на свете. И если тот захочет жениться на ней, она выйдет за него замуж, даже без единого су приданого, ведь он умный, блестящий, добившийся признания молодой человек, а у нее есть работа преподавателя с вполне достаточным доходом. Стало быть, у семьи нет рычагов влияния ни на него, ни на нее. И точка.

И тут, дабы удержать дочь от решения, в котором она позже может раскаяться, граф решил использовать последний аргумент, оставленный про запас и, по его представлениям, решающий.

— Не суди обо мне плохо, прошу тебя, — сказал он, — я сделал это ради твоего блага. Я использовал свое влияние, чтобы познакомиться с сопроводительными документами касательно поступления ребенка в приют…

Мирей, которой до того времени удавалось сдерживаться, при этих словах пришла в ярость.

— И это поведение благородного человека? О Боже, ты запачкал себя низостью, оправданий для которой не существует. Что бы ты там ни выяснил, это Мишелю должно быть стыдно породниться с такими людьми, как мы!

— Мирей, я не позволю тебе…

— Хорошо, отец, теперь, когда я высказала тебе все, что о тебе думаю, расскажи мне все: мне любопытно узнать, какое клеймо стоит на моем любимом, делая его недостойным семьи Сен-Сир.

— Так вот, раз ты сама спрашиваешь, знай — твой любимый, как ты его называешь, родился от связи итальянского солдата и арабки. Англичане взяли его отца в плен во время войны, но ему удалось бежать и спрятаться в бедуинском племени в оазисе Сива. Ребенок родился там. Потом мать умерла от тифа, а отец отправился в Алжир и записался в Иностранный легион, получив разрешение отвезти ребенка во Францию и отдать его в сиротский приют. Теперь ты понимаешь…

Мирей покачала головой:

— Наполовину итальянец, наполовину бедуин… Хуже, чем я могла себе представить, бедный папа. Ну ладно, теперь, когда ты мне все рассказал, надеюсь, ты удовлетворен. Возможно, тебе интересно будет узнать, что от этого известия мне ни жарко ни холодно, однако оно объясняет многие черты его характера и определенные исключительные аспекты его мужественности.

Граф от такой провокации разгневался и занес было руку, собираясь влепить дочери пощечину, но Мирей бесстрастно посмотрела ему в глаза:

— Попробуй только тронуть меня — и никогда больше не увидишь.

Она произнесла это с такой решимостью в голосе, что отец уронил руку на стол и опустил голову, побежденный, почти смирившись.

— Итак, я уезжаю, — добавила Мирей через мгновение, — а ты пока постарайся справиться со своим лицемерием, если сможешь, или по крайней мере попробуй.

Низость, на которую пошла ее семья, заставляла ее чувствовать еще большую близость с Мишелем. Перипетии его детства заставляли ее еще больше любить его. Она испытала сильнейшее желание сжать его в своих объятиях, почувствовать сухой запах его кожи, напоминавший ей о лесе на пляжах Сета и о кустах в Камарге, куда они столько раз ездили вместе на лошадях или на машине, на его нелепой малолитражке. Однако сейчас она даже не знала, где его искать, чтобы поговорить с ним. Он оставил ей номер телефона гостиницы в Парге, городке в Эпире, куда он собирался прибыть в начале ноября.