Дмитрий Леонтьев - Обитель Страница 5

— И за другого принимаем, и отогреться пустим,— также жизнерадостно орал тощий, помогая мне спуститься с лошади.— Ух ты, тяжесть-то какая! — удивился он, снимая с седла сумку, в которой и не было-то ничего, кроме охраняемой мной посылки.

Я выхватил из рук этого клоуна драгоценную ношу и отступил на шаг.

— Ванечка, не пугай гостя,— укорил длинного монах.— Как нам величать вас, голубчик?

— Блейз,— представился я.— Джеймс Блейз.

Тощий фыркнул и загоготал, словно я сказал что-то смешное. Останься у меня хоть немного сил, он бы до­рого мне заплатил за этот смех.

— «Яркий огонь», в переводе значит,— кивнул монах.— Что ж, хорошее имя. Зря ты, Ванечка... Лучше возьми пока лошадь, а я мальчика в баню отведу. Мы, голубчик, для вас баню натопили. Чтоб не простудились с дороги...

— Я же объясняю, что вы меня с кем-то путаете,— устало повторил я непонятливому старику.— Я не тот, кого вы ждете...

— А больше никто и не приедет.. пока,— он повлек меня куда-то внутрь монастыря.— Но ведь банька вам сейчас не помешает, а? А потом — чая горячего, с трава­ми... И — спать. Утро вечера мудренее. А Ванечка пока лошадь отведет, расседлает, накормит...

— Он — сумасшедший? — вполголоса спросил я.

— Сумасшедший? Нет, скорее «идиот». В дословном понимании. Юродивый он.

— Кто?

— Это долго объяснять. Как-нибудь потом...

— А вы кто?

— Ох, простите, голубчик! Я и позабыл представится от радости... Я настоятель этого монастыря. Отец Иосиф. Игумен.

— А...

Но договорить я не успел: за монастырской стеной толпились какие-то люди, явно ожидая возвращения со­провождавшего меня монаха. Игумен сделал жест рукой, показывая, что ему сейчас недосуг, но какая-то наиболее решительная или (судя по ее лицу) наиболее расстроен­ная женщина все же бросилась к нему, пристроилась рядом и, пытаясь заглянуть в склоненное лицо, заголо­сила:

— Беда, батюшка! Беда! Хоть вы помогите! Что делать — не знаю...

— Матушка, я сейчас занят.. Давай завтра, а? Эта беда до завтра не убежит...

— Да я ж прямо извелась вся! Через такие сугробы до вас добиралась! Все глаза проревела... За что же мне такое наказание-то?!

Старец едва заметно вздохнул и ответил:

— Отчего все ссоры и обиды? Когда мы маленькие, нас бабушки воспитывают. Они чуть ли не мысли наши угадывают: устали ли мы, хотим ли есть, пора ли спать, когда мудрую сказку рассказать, а когда помолиться за нас... Мы вырастаем и хотим этой любви от всех людей. И это — правильно. Молодые пары часто дуются друг на друга по пустякам, а в сути лежит все то же: «Она мои мысли не читает, а я ведь с работы пришел усталый, мне передохнуть надо, а тут она с какими-то расспросами», «Он на меня внимание перестал обращать, приходит с работы и молчит, а я целый день ради него крутилась-вертелась, хотела все к его приходу приготовить, да ря­дом посидеть, поговорить... » Вот только одну маленькую деталь они забывают: каждый хочет, что б к нему отно­сились, как его бабушка, но никто не хочет сам быть «бабушкой»... Отсюда и эгоизм, и непонимание, и ссо­ры... Вы так все это своему сыну и невестке и передайте. Все пойдет на лад. Они хорошие дети, просто молодые еще, не все понимают. А потом появится ребенок и их «я» сольется в троичное «мы»... Идите, матушка. Для этого священник не нужен. Все будет хорошо.

Женщина отстала, задумавшись, а я, пройдя еще не­сколько шагов, запоздало сообразил:

— Она же вас еще ни о чем спросить не успела! Про что вы ей рассказывали?

— Разве не спрашивала? — удивился старик.— А, ну это... Не ищите здесь загадок, голубчик. Все просто. Она наша прихожанка, я ее давно знаю... И бедами своими она со мной уже делилась... Вот я и догадался.

Позади кто-то громко фыркнул: нас догонял шустрый Ванечка. Старик обернулся к нему и попросил:

— Проводи дальше гостя сам. Попарь в бане и отведи на ночлег. А я пойду... Устал... Передохну чуток, и... люди ждут...

— Давай-давай,— хамовато ответил ему юродивый.— Работай, пока возможность есть. Сам потом жа­леть будешь: и это не успел, и то не смог... Ступай, без тебя управлюсь..

— Нехорошие у вас манеры,— укорил я его, когда старик скрылся из виду.— Он ведь начальник здесь, а вы ему грубите. Да еще при чужестранцах. Что о вас люди подумают? Если вы сами себя не уважаете, то как вас другие уважать будут?

— Вот у себя в монастыре другие порядки и заведешь,— рассеянно ответил он, видимо, коверкая какую-то русскую поговорку.

Отвечать этому душевнобольному я не стал. Неизвестно, что от него ожидать: еще подопрет дверь, пока я сплю, да подпалит, как Наполеона. Русские вообще не­предсказуемая нация, а уж сумасшедший русский... Но, по счастью, все обошлось. Он отвел меня в баню (это вообще изуверская русская традиция, основанная все на том же столь любимом ими мазохизме, я вам лучше все это обрисую при встрече, в красках и даже в эмоциях). Потом напоил горячим чаем с медом и травами и уло­жил в небольшой, жарко натопленной комнате. От на­битого сеном матраса пахло так приятно, а я устал так сильно, что, кажется, уснул раньше, чем моя голова коснулась подушки.

ГЛАВА 2

Белизна — угроза Черноте. Белый храм грозит гробам и грому. Белый праведник грозит Содому не мечом — а лилией в щите! Только агнца убоится волк, только ангелу сдается крепость. Торжество — в подвалах и вертепах! И войдет в Столицу — Белый полк!

Проснулся я от гнусных воплей за окном. Первым делом схватился за спрятанный с вечера под подушку пакет с посылкой — на месте! — и настроение сразу стало солнечным. Я добрался до «точки встречи» вовремя, и даже чуть раньше назначенного срока, пакет для пе­редачи в целости и сохранности, и даже чувствую себя отдохнувшим и полным сил — чему же тут не радо­ваться?..

Сев на постели, я зевнул и, отодвинув занавеску, выглянул в крохотное заиндевевшее окно. Так и есть: весь шум и гам производил вчерашний долговязый юроди­вый, по-петушиному наскакивая на какую-то тетку, с ног до головы затянутую во все черное.

— ...я те дам «святой старец»! — орал он, грозя перепуганной бедняжке костлявым кулаком.— Я те покажу «святой» Распутин! Не твоего ума дело о таких вещах судить!

— Но люди говорят...

— Люди всегда что-то говорят! Языки есть, вот и трез­вонят! Как колокольчики... До звона в ушах! Запомни: вот Бог,— он ткнул пальцем в небо,— вот ты,— ткнул ей в кончик носа.— И все, что исходит от тебя, должно идти к Нему. Прямо! А вот это,— он щелкнул у ее лево­го уха пальцами, и глаза женщины невольно устреми­лись туда,— твой Распутин! А вот это,— щелчок пальца­ми у правого уха,— заботы твои! А это,— снова щелчок, уже где-то в стороне,— то, что «люди говорят»! На все это отвлекаться будешь — по прямой дорожке не прой­дешь! Есть ты — есть Бог. И для тебя — довольно! О Боге надо думать, а не о Гришке и не о том, что Марфа вче­ра про Федота сказала. Тебе-то какое дело?! Чести для Гришки с Марфой много — о них вместо Бога думать! Не у Бога время крадешь, у себя, дура! У Него времени мно­го, а ты свое на что тратишь? По прямой, по прямой ходи, поняла? Не отвлекаясь! Ну?! Уразумела?!

— Спаси Бог, батюшка!..

— Реально сумасшедший дом! — вздохнул я и принялся одеваться.

В дверь постучали, и опостылевший голос юродивого затянул что-то о святых и «помилуй нас». Деваться было некуда, и я крикнул:

— Войдите!

Странно, но, переступив порог, безумец стал тих и вежлив:

— Проснулись, отче?

— Можете называть меня просто господин Блейз,— разрешил я.

— Не запомню,— покачал он головой, а глаза были хитрые-хитрые.— Уж не прогневайтесь на дурака... Трапе­зу-то вы проспали. Я вам пирогов принес... Отец настоя­тель просил показать вам тут все, ознакомить... Сам-то он сейчас занят: прихожан принимает... Не дают ему по­коя. Такое тихое место раньше было... Благостное...

— Да, сейчас «тихим» ваше местечко назвать никак нельзя,— намекнул я на его вопли под моим окном.

— Ой, и не говорите,— сделал он вид, что не понял намека.— Отче так с ними умаялся... Хотя виду не пока­зывает. Но — годы, годы... Раньше-то ти-ихо так было. Молитвенно... Редко когда на праздники народ прихо­дил. У всех же церкви под боком, а мы далеко, уединен­но... Хорошие были годы... Без суеты...

— Что же сейчас случилось?

— Так смута. Аль вы не заметили? Бесы повылезали, вот народ к храму и жмется, как телок к мамке. Насто­ятель-то у нас больно мудр, народ к нему за советом и валит...

— Это ему ты вчера хамил?

— Ему, батюшка, ему! — признал дурак.

— А зачем?

— Так люблю...

Я лишь махнул рукой, не став уточнять, что именно он любит: хамить или начальника. Теперь мне надо было решить важные для моей миссии вопросы, а информато­ра лучше этого вездесущего проныры мне было не най­ти. И я приступил к допросу.

— А скажи-ка мне, любезный, много ли народу здесь на данный день обитает?

— Много, батюшка! Ох, много! Монахов-то всего двенадцать, да работников трое. А вот приезжих почти две дюжины. И дороги-то занесло, а они, как белки, все одно через сугробы скачут и скачут... Игумен их уж и в го­стинице расселил, и в домах трудников. Так пойдет, ско­ро, глядишь, новые срубы ставить придется. Вас вот сюда определили...