Изобличитель. Кровь, золото, собака - Бушков Александр Александрович Страница 5

Отец и этот выпад отпарировал без особых раздумий. Путилин, сказал он, уникум, исключение из правил. Действительно, торговец пирожками Александр Данилыч Меншиков карьеру сделал еще более феерическую, нежели Путилин, – вот только все остальные торговцы пирожками так и остались в первобытном[8] состоянии.

Состоялся семейный совет, и решающим оказалось мнение дяди, полковника в отставке, обладателя немалого числа орденов и других отличий, участника турецкой кампании и среднеазиатских походов Кауфмана, Троцкого и Скобелева. Выслушав прежде все прочие мнения и подымив трубочкой, он заключил: коли уж Ахиллес к инженерному делу – да и другим требующим высшего образования профессиям – не испытывает ни малейшей тяги и склонности, следует его направить по военной линии. Офицер – персона уважаемая, к тому же можно рассчитывать на неплохую карьеру.

Вот эта мысль отцу крайне понравилась – и Ахиллес был отправлен в военное училище. И вот уже год с лишним ходил в золотых погонах. Однако сами по себе они радости и жизненных выгод принесли мало. Дядя, как со многими пожилыми людьми случается, судил обо всем по меркам своего времени, когда военные кампании шли прямо-таки чередой, и выдвинуться, заслужить чины и ордена мог молодой офицер без всяких связей, лишь бы не кланялся пулям и первым ходил в атаки – как с дядей и обстояло.

Увы, времена стояли другие. Как верно подметил Тимошин, на японскую кампанию они по молодости лет опоздали, а других определенно в ближайшее время не предвиделось. Так что впереди была реальная перспектива провести много лет в захолустных гарнизонах, в лучшем случае получив еще пару звездочек на погоны, и не более того… Тянуть лямку, как тянут ее простые солдаты – с той лишь разницей, что солдат, отслужив свой срок, становится вольной птицей, а они с Тимошиным такой роскоши лишены.

В отставку подать нетрудно, а что потом? Поехать в одну из столиц, явиться в сыскную полицию и заявить, что он хочет поступить в сыщики? В гимназии это казалось удачной идеей, а теперь, когда он несколько повзрослел, вызвало большие сомнения: возьмут ли? Вряд ли в сыщики зачисляют всех, изъявивших к тому желание, это было бы слишком просто, а жизнь наша простоты лишена.

Тогда? Жениться разве что на богатой наследнице и зажить словно кум королю? Во-первых, Ахиллесу такое казалось жуткой пошлостью, а во-вторых по его наблюдениям, отцы здешних богатых наследниц отнюдь не горят желанием выдавать дочерей за офицериков без состояния и карьерных перспектив. У всех еще на слуху печальный пример поручика Желихова, посватавшегося к дочери одного из здешних крупнейших торговцев шерстью, полета Зеленова, только в другой области. Пылкой любви там не наблюдалось, однако девушке поручик был отнюдь не противен. Вот только ее родители имели на сей счет свое мнение, и Желихов, попович без гроша в кармане, был в моральном плане прямо-таки с лестницы спущен… Одним словом, полный жизненный тупик. Тоска заедает, когда представишь, что на долгие годы будет одно и то же: занятия в роте, выпивка в офицерском собрании, провинциальные балы… Даже если его куда-то и переведут, то наверняка в такое же захолустье, если не хуже. Здесь как-никак губернский город – а можно угодить и в жуткую дыру, вроде столь живописно описанной литератором Куприным в его недавно вышедшем романе «Поединок». Словом, куда ни кинь – всюду клин…

В безрадостных раздумьях он и не заметил, как дошел до места своего расквартирования. Открыл калитку и вошел во двор солидного дома с мезонином, когда-то сложенного на века из необхватных бревен, возле которого скромненько приютился снятый им флигелек. С его деньгами Митрофан Лукич Пожаров давно мог бы возвести хоромы и кирпичные, но он упорно держался за дедовское домовладение и новшеств, как многие его собратья по ремеслу, не любил.

Здоровенный лохматый Трезор, гремя цепью, бдительно вылез из будки, но узнал Ахиллеса и, вильнув хвостом, вновь вернулся в свою резиденцию. А на лавочке у крыльца, такой же старой, из потемневших плах, восседал сам хозяин. Завидев Ахиллеса, он воззвал доброжелательно:

– Ахиллий Петрович, отслужили? Турецкую папиросу не желаете ли?

Именно так он весь этот год имечко квартиранта и произносил. Ахиллес давно притерпелся – тут не было, в отличие от Ванды, ни вышучивания, ни насмешки. Ну вот никак не удавалось Митрофану Лукичу, гимназий не кончавшему, правильно выговорить, и все тут. Благо хозяева относились к Ахиллесу со всем радушием, частенько звали обедать и ужинать, обижаясь в случае отказа, приглашали всякий раз, когда отмечали праздники. Он понимал, в чем тут дело: единственный сын Пожаровых давно вырос и довольно успешно занимался коммерцией в далеком Ташкенте, молодой человек в доме – ну, пусть во флигеле – им сына малую чуточку заменял. Лукерья Федоровна его откровенно опекала и даже дважды пыталась подыскать невесту из своего, купеческого сословия.

Словом, с хозяевами он жил душа в душу. А потому охотно присел на нагретую клонящимся к закату солнцем скамейку, и Митрофан Лукич протянул ему раскрытую деревянную коробочку:

– Вот, угощайтесь, Ахиллий Петрович, вчера получены…

Прикурив, Ахиллес присмотрелся к хозяину. Если применить дедуктивный метод, можно сделать интересные выводы…

– Как у вас дела в полку? – поинтересовался купец.

Небеден был Митрофан Лукич, ох небеден. В миллионщики не выбился, но его бакалейная лавка выглядела большим магазином не только по здешним меркам, да вдобавок купец имел долю в одном из первогильдейских товариществ, торговавших поташом на широкую ногу.

– Да все как обычно, в общем, – сказал Ахиллес, пуская дым колечками. – А вы, Митрофан Лукич, простите великодушно, крепко проигрались, я вижу? Пану Пшевскому или Арнаутову?

Такой вот любопытный нюанс: в отличие от большинства собратьев-купцов, Митрофан Лукич почти что не пил. Главной его страстью был бильярд в городском собрании, где давно уже сложилась троица лучших игроков: Митрофан Лукич, пан Пшевский, состоявший в немаленькой должности у Зеленова, и адвокат Арнаутов. Эта троица и сражалась с переменным успехом – но победителя пока что не находилось, все оставались на одном уровне. Ни малейшей бестактности Ахиллес не допустил: купец охотно рассказывал как о победах, так и поражениях, поскольку последние случались все же реже, чем выигрыши. Вот и сейчас он охотно ответил, потеребив роскошную, истинно купеческую бородищу:

– Пану, чтоб его черти взяли. Отвернулась от меня сегодня планида, а вот ему улыбалась во весь рот. Хорошо все же играет полячишка, даром что граф, может статься, и самозваный. А может, и нет. У них там граф на графе, самые что ни на есть настоящие – вот только в карманах у большинства ветер свистит, так что служить приходится… И ведь никак его нечестной игрой не попрекнешь, что обидно! В карты, сами знаете, всегда можно передернуть, кости иные умельцы как-то так свинцом заливают, что они ложатся исключительно к их выгоде, а вот в бильярде, хоть ты лоб себе разбей, ни за что не смошенничаешь. Самая что ни на есть честная игра, всё от своей собственной руки да глаза зависит. Продулся, а как же, срезал меня пан на карамболях в конце концов. Сижу вот, домой идти не тянет. Снова начнет Лукерья свет Федоровна неудовольствие подпускать. Она и так-то… Однажды сказала: лучше б ты, Митроша, пил да в карты дулся. От этого, конечно, говорит, жене тоже одно беспокойство и тягость, но карты с водкою – это как-то более для нашего сословия привычно, чем шары палкой гонять. Я ей говорю: матушка, так ведь игра благородная, еще при Екатерине Великой ею очень даже высокие господа забавлялись. Вот то-то, говорит она, что высокие господа. А ты, говорит, держался бы привычного, не лез в господские благородные забавы. Что они понимают, бабы… А вы, Ахиллий Петрович, так к бильярду и не пристрастились? Бывали у нас пару раз, да что-то давненько вас не видать…

– Да вот не пристрастился как-то, – сказал Ахиллес.