Дарья Иволгина - Ядовитая боярыня Страница 50

Она была ненасытна. Одного супруга ей недоставало. И Пафнутий тоже не смог утолить ее голода — одновременно с ним затеяла она игру с Мокеем. Потом не стало Туренина.

Что-то еще случилось. Было что-то еще. Но Пафнутий потерял память и вместе с памятью утратил и Туренину, и самого себя.

Теперь ноги сами принесли его к ней. Вернуть себе то, что она у него отобрала. Вымолить, выклянчить, выслужить или украсть — это уж как получится.

Авдотья смеялась, глядя, как мужчина корчится у ее ног.

— Вспомнил? — кричала она. — Ты вспомнил, дурак, как удрал от меня? Ты вспомнил? А как я обещала тебе, что никогда ты себя не найдешь — только здесь, у меня в дому? А как поклялась я тебе, что приползешь ко мне умолять о пощаде — это ты вспомнил? Дурак, дурак, дурак!..

— Дурак… — прошептал Мокей искусанными губами и поглядел на Пафнутия с ненавистью.

— Отдай… — сказал Пафнутий и заплакал.

Туренина схватила его за руку, подняла и потащила за собой в дом.

«Погибаю», — думал Пафнутий, оглядываясь по сторонам. Он помнил, что где-то далеко у него были друзья. Люди, которые жалели его, взяли к себе, кормили, люди, с которыми было радостно, не страшно. Но они остались где-то в другом месте, и найти туда дорогу — дело нелегкое. Сперва он должен побывать в руках у Турениной. Сперва Авдотья даст ему то, к чему так стремилась его больная, замученная душа. Он то помнил, то не помнил. Он то видел отвратительную ухмыляющуюся рожу черта, которая высовывалась из-за круглого авдотьиного плеча, то вновь погружался лицом в рыхлое женское тело, от которого пахло липкой сладостью. Авдотья прижимала его к себе, и он поневоле ласкал ее. Иногда она принималась пронзительно вопить прямо ему в ухо, и тогда он молился, чтобы не оглохнуть.

От звона Авдотьиных криков по комнате расплывались многоцветные волны. В этих волнах качались и странно плавали предметы и черти. Пафнутий видел, как лохматый серый хвост обвивает красное ожерелье, а затем на него одно за другим нанизываются кольца… Несколько бесенят играли, перебрасываясь кувшином, и круглые капли хмельной браги повисали в воздухе, а после растекались медленно, точно мед, и ниспадали на пол.

Авдотья трясла его, и он вновь чувствовал себя в ней. Ему хотелось пригвоздить ее к постели, пробить ее насквозь, чтобы она наконец сдохла и перестала его тревожить, но Авдотья только хохотала, запрокидывая голову, и перед глазами Пафнутия тряслось ее белое горло с бьющимся живчиком в синей жилке сбоку…

Трубка, набитая зельем, дымилась возле кровати, и Авдотья не препятствовала Пафнутию брать ее и всасывать в себя сладковатый дым. И с каждым разом Пафнутий все больше погружался в безумие, которого так жаждал все это время.

Теперь он ясно все помнил. Помнил, кто он такой — человек Туренина, его слуга, совращенный развратной женщиной, которой не посмел противиться. Ее полюбовник, которого она выгнала за строптивость. За…

Да, теперь он помнил, что сказал ей перед тем, как она прокляла его и изгнала прочь, погруженного во тьму беспамятства и страха, которому он сам не знал названия.

«Ты отравила боярина, — сказал ей Пафнутий. — Я сам видел, как ты подмешивала что-то в его питье».

«Молчи, глупый холоп! — вскрикнула она и зажала ему рот. — Или ты хочешь, чтобы меня живьем закопали в землю?»

«Я хочу… — Пафнутий помолчал и безрассудно выпалил: — Я хочу, чтобы ты, гадина, перестала марать собой землю!»

Зачем он сказал ей это? Не подмешивала ли она и ему в питье нечто, сделавшее его глупым? Как он мог забыть о хитрости? Имея дело со змеей, следует и самому быть змеем!

Авдотья засмеялась…

— Ты отравила его, — сказал Пафнутий своей любовнице и снова затянулся дымом. — Ты отравила нас всех… Ты — как ядовитое болото посреди широкого чистого леса. Пока твои испарения поднимаются над землей, нельзя ходить там… Пока ты дышишь, воздух, отравленный пребыванием в твоих легких, опасен…

Авдотья хохотала, подскакивая на перинах и бросаясь подушками. Черти ловили подушки и, вспоров их черными когтями, выпускали наружу перья. Весь воздух наполнился перьями. Пафнутий отчаянно закашлялся.

Неожиданно он понял, что не может вздохнуть. Авдотья держала его за горло, сидя на его груди тяжелым задом.

— Слушай меня, — вымолвила она, вглядываясь в его глаза, — ты сейчас пойдешь обратно в Новгород, к своим добродетельным друзьям. Скоро ждут прибытия царя Иоанна. Проберешься к нему и выльешь ему в питье вот это. — В руке Пафнутия неожиданно оказался маленький фиал с какой-то жидкостью. — Ты сделаешь это, блаженный! Ты будешь выглядеть почти как святой, и они пропустят тебя к царю, а ты улучи момент и сделай это! Ты сделаешь это, глупый Пафнутий! После сего будешь свободен…

Она отпустила его и сразу куда-то скрылась.

Пафнутий спустился с кровати. Огляделся по сторонам. Никого. Даже черти исчезли.

Он медленно вышел во двор. Там по-прежнему ревела наказанная Катька. Возле нее сидел Мокей Мошкин и бранил ее последними словами — за то, что не сумела скрыть их преступных забав. Катька подвывала, но оправдываться не пробовала.

Пафнутий поравнялся с ними. Постоял немного, пытаясь вспомнить — кто эти люди и почему они так странно выглядят. Но ни одна мысль не пришла в его больную голову.

Тогда Пафнутий медленно миновал их и побрел к воротам. Затем лес расступился перед ним и поглотил беспамятного Пафнутия, уносящего с собой яд для царя Иоанна, некогда посмевшего не избрать себе в супруги Авдотью — ныне вдову Туренину.

Глава 14

Проклятый корабль

Возвращение Севастьяна казалось чудом. Чумазый, всклокоченный, загорелый, он мало походил на того благообразного, всегда чисто одетого отрока, какого помнила Настасья. Осиротевшие дети Глебова собрались под крышей Флора и до поры скрылись от преследователей и недругов. Однако вечно таиться они не намеревались: их целью было восстановить свое доброе имя.

Настасью разместили в маленькой светлой горнице, которую прежде занимал ее брат; Севастьян довольствовался охапкой соломы на сеновале над конюшней: он объявил, что по-настоящему устроит свою жизнь только после возвращения в родительский дом.

— Ну, просто король в изгнании, — поделилась своими соображениями Гвэрлум с Харузиным. — Ричард Львиное Сердце, выкупленный из плена, тайно возвращается в Англию.

— Почему бы и нет? — пожал плечами Харузин. — Он ведь дворянин, Гвэрлум. Настоящий.

— Мне почему-то всегда казалось, что средневековье на Руси было какое-то ненастоящее, — призналась Гвэрлум. — Расписное, плоское, лубочное… Настоящее — это, к примеру, Ричард. А наши как будто вообще вне времени и пространства. В другом измерении.

— Изоляция России от всего остального мира несколько преувеличена, — сказал Харузин. — Я тоже над этим думал. Говорят, во всем монголо-татарское иго виновато… — И с некоторым вызовом добавил: — А татары, между прочим, чуть Париж не взяли!

Наталья махнула рукой.

— Все не так, как думалось… Но оно и к лучшему. Вот, к примеру, монастырь. Я думала — там все черным-черно, ходят изможденные старухи, бьют себя плетьми по желтым плечам, везде коптят факелы, постоянное похоронное пение. В общем, фильм «Иван Грозный». И — ничего похожего. Светло, монашки спокойные, есть даже красивые.

— Самобичеванием у нас не занимались, — задумчиво молвил Харузин. — Да и в Европе это дело папа Римский запретил. Точнее, пытался. Сама понимаешь — мракобесие…

Вершков открыто томился по Настасье. Она не просто была похожа на брата внешне — это еще полдела. Севастьян копировал ее движения, манеру держаться, он даже пытался подражать ее природной тихости, ее умению сохранять в душе светлый мир.

Это-то и привлекло Вадима прежде всего. Красивая, погруженная в свой простой и ясный внутренний мир девушка пленила человека, задерганного эпохой, в которую он родился. Как никогда понимал Вадим, что двадцатый век своих детей не любит: щиплет их и дергает, пока не растреплет, не растащит на части. При виде Настасьи Вадим как-то всей утробой понял, что имел в виду Лавр, когда говорил о «целомудрии». В вадимовские времена это понятие свелось к физической девственности, но истинное целомудрие охватывает всего человека и подразумевает нерастраченность, цельность, неизменную верность себе.

Настасья казалась Вершкову чем-то недосягаемым — верхом совершенства. Он весь обмирал, когда ее видел.

Эльвэнильдо по просьбе влюбленного друга пел разные эльфийские баллады о недосягаемости эльфийской принцессы для бедного рыцаря. Настасья слушала их вместе со всеми и вся светилась тихой радостью — ей нравилась музыка.

Она почти ни с кем не разговаривала, но не нарочито, а, кажется, просто по застенчивости. Теребить ее и приставать к ней с разговорами никто не решался — все, словно по сговору, боялись разрушить ее очарование.