Аманда Скотт - Код Майя: 2012 Страница 57

Тайт не был слабым человеком и трусом. Тем не менее все тело у него заломило, а душу охватили сомнения. Особенно сильно болело левое колено. Грудь отказывалась подниматься, дыхание с хрипом вырывалось из горла.

Однажды он побывал в Тауэре и уловил там смрад такого полнейшего отчаяния, какого не встретишь в покойницкой или на скотобойне, объединенных вместе. Тогда он себя опозорил — его вырвало, и с тех пор призраки Тауэра его преследовали. Сейчас он вновь уловил этот запах, хотя находился в приятном тепле собственного дома, наполненного ароматами мальвазии, пролитой в камин. Сэр Фрэнсис Уолсингем был рядом, когда Тайта вырвало. Уолсингем улыбнулся. И та его улыбка вместе с пристальным взглядом заставила солидного гражданина Барнабаса Тайта трястись, как женщина в приступе лихорадки.

— Седрик, — сказал он, — я любил тебя как сына, но сейчас прошу тебя уйти. Пожалуйста. Я умоляю. Уходи, пока улицы пусты, а падающий снег скроет твои следы. Клянусь, я никому не расскажу о твоем визите.

Он ощутил, каким жалким был его голос, и прикусил губу.

— Барнабас…

Седрик Оуэн легко согнул колени — ни малейшего намека на ревматизм — и сел, скрестив ноги, возле камина.

Оуэн улыбнулся, и Тайт вспомнил брызжущего весельем студента, который был младше его всего на пять лет и принес столько радости в годы его молодости. От камзола Оуэна поднимался едва заметный пар, как и от его плаща, все еще засыпанного снегом. В комнате запахло прачечной и влажным теплом.

— Барнабас, сейчас канун Рождества, идет снег. Мы бы не пришли сюда, если бы тебе грозила опасность. Мы можем оставаться в твоем доме в течение двух дней — за это время никто не захочет тебя навестить — к тому же я не сомневаюсь, что ты можешь доверять людям Бидза.

— Нет, в этом все и дело. Ты не понимаешь. Роберт Мейплторп уже два года является ректором Бидза. Он человек Уолсингема, впрочем, как и я. Даже в большей степени, если уж быть честным до конца.

Вот оно. Менее чем за пять минут в компании мертвеца он сказал больше, чем за долгие годы…

— Барнабас?

Седрик Оуэн удивленно заморгал, как делал, когда они вместе выпивали в «Старом быке» на Тринити-стрит. Тайт подумал об Элоизе и попросил Бога даровать ему стойкость духа.

— Можем ли мы предположить, что сэр Фрэнсис, самый фанатичный пуританин из всех пуритан, не знает, что ты все еще католик в глубине своего сердца?

В ответ Барнабас Тайт хрипло закашлялся. Разодетый испанец тихо сказал:

— Это было не слишком по-товарищески, друг мой. Теперь еще одному твоему другу стало плохо от страха. Ему кажется, что он оказался в компании колдунов или по меньшей мере шантажистов.

Он сделал широкий жест единственной рукой.

— Я католик, сеньор, возможно, не самый набожный, и, когда мы получше узнаем друг друга, вы поймете, что тут нет колдовства. И никакой угрозы для вас. Мы не причиним вреда тому, кто однажды сделал нам добро.

Барнабас Тайт хотел заявить, что он не делал добра испанцам, но на бедре щеголя висел меч — и отсутствие украшений на нем многое говорило о человеке, который имел такой странный вкус в одежде. Оуэн никогда не был бойцом, однако сумел выбраться живым из Нидерландов. Значит, следовало уважать его защитника и воздержаться от любых оскорблений. Между тем Оуэн открыл свою сумку и принялся разворачивать запасной плащ. Тайт ужасно боялся, что сейчас на свет появится свидетельство настоящего колдовства.

Он оказался прав. Край плаща упал на пол, и янтарный свет камина слился с ледяным голубым сиянием. Прошло тридцать лет с тех пор, как он в последний раз видел нечто подобное, и то зрелище до сих пор преследовало его в снах — нечто вдохновляющее и вызывающее страстное томление, но в не меньшей степени и отвращение.

Он застонал и с трудом поднялся на ноги.

— Только не голубой живой камень. Пожалуйста, Господи, Седрик, неужели за тридцать лет у тебя не хватило ума избавиться от него? Королева Мария и этот идиот Папа хотели тебя сжечь, но Уолсингем поступит много хуже; он пожелает использовать камень в собственных целях. Уолсингем может оставаться общепризнанным пуританином, но он без колебаний свяжется с чертом, если это поможет ему достичь желаемого.

— Ха! — У испанца были глубокие темно-карие глаза, а волосы — длинные и гладкие, как у девушки. Когда он закинул голову и расхохотался, Тайт увидел зубы, белые, словно зимний снег. — Друг мой, твой второй друг прав: нам следует отсюда уйти. Если Уолсингем знает, что мы здесь, ничто не помешает ему добраться до нас.

— Верно, ничто, кроме снега. И у нас появилось время, чтобы все спланировать. В любом случае я богаче, чем он.

Сэр Фрэнсис Уолсингем был одним из самых богатых людей в Англии. Поэтому Тайт решил, что Оуэн говорит в аллегорическом смысле, и хотел уже процитировать слова о том, как искра восходящего солнца наполняет его душу величайшими богатствами, о которых не может даже мечтать глава английских шпионов, набивший золотом свои сундуки.

Но в этот момент, когда приподнялся другой край плаща Седрика Оуэна, Тайт увидел вспыхнувший бриллиант, в котором не было ничего аллегорического. Более того, когда Тайт подошел поближе, в его руках как-то незаметно оказался слепок женского лица, отлитый из золота, уши украшали такие бриллианты, что одежда испанца показалась вдруг Тайту неподобающе скромной. Вся маска весила никак не меньше пяти фунтов. Он попытался оценить ее стоимость, сравнивая со своим ежегодным доходом, но тут же отказался от этой мысли — то были вещи несравнимые.

— Седрик… — Барнабас Тайт обнаружил, что во рту у него пересохло. — Где ты это взял? Эта маска запятнана человеческой кровью?

— Да. Эта маска снята с женщины, к которой я питал глубочайшее уважение. Ее сын отлил маску, когда она умерла, и подарил нам на прощание. Мне бы не хотелось ее потерять, но если и существует на свете человек, способный смутить Уолсингема, то это Наджакмал.

— Но почему? Эта вещь могла бы купить твою свободу, если бы ты распорядился ею разумно.

Оуэн улыбнулся.

— Если бы я искал свободу и если бы эта маска была всем, чем я обладаю. Но я ищу нечто большее, а потому мне повезло, что я располагаю солидными средствами.

Тайт разинул рот.

— Солидными?

— Верно. И я не намерен унести их с собой. Остальное мое богатство — это драгоценные камни, которые гораздо легче спрятать. Они находятся в фальшивых днищах бочек с вином, в погребах рядом с портом в Харвиче, которыми владеет голландский контрабандист, обязанный мне жизнью. Я уверен, что он не тронет принадлежащие мне товары, пока знает, что я жив. Учитывая, что меня ждет скорая смерть, мы должны сделать так, чтобы ты побыстрее до них добрался, а потом нашел им надежное хранилище до того времени, когда Уолсингем и подобные ему уйдут.

Вино вдруг показалось Тайту кислым.

— Я не понимаю. Почему ты должен умереть?

— А как еще Уолсингем может оставить меня в покое? Он выписал приказ о моем аресте. Я предатель, которого следует немедленно задержать и живым доставить в Тауэр. Он прекратит преследовать меня только после моей смерти.

— Но если ты предатель и тебя ждет смерть, то все твое состояние перейдет короне. Если у тебя так много золота, как ты утверждаешь, Елизавета найдет способ отобрать Новый Свет у Испании и Португалии, она…

— Вот почему мне следует умереть нищим, а мое состояние должно быть надежно спрятано на многие годы. Что ты больше всего любишь, Барнабас?

На этот вопрос ему было нетрудно ответить.

— Бидз, — ответил проректор. — Мой колледж — это моя жизнь.

— Значит, ты готов помочь мне передать мои бриллианты колледжу так, чтобы Уолсингем не сумел наложить на них руки?

— Господи, да!

— Даже если это приведет к моей смерти?

Тайт почувствовал, как у него сжимается горло.

— Ты готов упасть на свой меч из-за этого человека?

— Ну, я упаду на чужой меч. Мой собственный Уолсингема не устроит, а мне не стоит его разочаровывать.

Оуэн усмехнулся, но потом его лицо стало серьезным, в нем возникло напряжение, он стал похож на сокола, увидевшего добычу, и даже напомнил Тайту Уолсингема. И Тайт вдруг понял, что не хотел бы стать врагом этого человека, который когда-то был его другом.

— Кто еще находится на содержании у Уолсингема? — резко спросил Оуэн, и в его голосе появилась незнакомая Тайту твердость.

— Кроме Мейплторпа, я никого не могу назвать наверняка. Но сомневаюсь, что существует магистр колледжа в Кембридже или Оксфорде, который бы в какой-то форме не брал деньги от Уолсингема. После лютеранской ереси в двадцатых годах человек, который отказывался помочь королеве, тем самым признавался в измене. Должны быть и другие. Но мне не известны их имена; хозяин не сообщает слугам о своих тайнах.

— Тогда мы должны их выманить.