Кен Фоллетт - Человек из Санкт-Петербурга Страница 6

Она начала перелистывать страницы. В книге содержались подробные описания и советы по поводу ревматизма, переломов, кори, но когда дело дошло до деторождения, все вдруг стало необычайно туманным. Описывались какие-то непонятные схватки, отход вод, пуповина, которую следовало перевязать в двух местах, а потом перерезать ножницами, предварительно окунув их в кипящую воду. Совершенно очевидно, что эта глава была написана для людей, хорошо осведомленных в данном деле. Был там и рисунок обнаженной женщины. Шарлотта заметила, но постеснялась сказать об этом Белинде, что у женщины на рисунке не было волос в том месте, где у самой Шарлотты их была масса. Тут же прилагалась и диаграмма, изображающая младенца в животе у женщины, но не указывалось способа, каким младенец мог выйти наружу.

Белинда сказала:

– Должно быть, доктор разрезает тебя.

– А что же делали в старину, когда не было никаких докторов? – спросила Шарлотта. – Нет, эта книга никуда не годится.

Наугад она открыла вторую и прочитала первую же попавшуюся на глаза строчку: «Она оседала медленно и сладострастно, пока не оказалась полностью пронзенной моим твердым древком, после чего и начала свое восхитительное раскачивание взад и вперед».

– Интересно, что бы это значило? – спросила Белинда.

Феликс Кшессинский сидел в купе и ждал, пока поезд отойдет от вокзала в Довере. В купе было холодно. Он сидел совершенно неподвижно. Снаружи было темно, и он мог видеть свое отражение в окне: высокий мужчина с аккуратными усиками, в черном пальто и котелке. В сетке над головой лежал маленький чемоданчик. Он мог бы сойти и за коммивояжера, торгующего швейцарскими часами, однако при более пристальном взгляде становилось ясно, что пальто у него дешевое, чемоданчик картонный, а лицо и вовсе не могло бы принадлежать торговцу часами.

Он был погружен в мысли об Англии. Он помнил, как в молодости считал английскую конституционную монархию идеальной формой правления. Это воспоминание позабавило его, и плоское, белое лицо, отраженное в стекле, изобразило нечто, похожее на улыбку. С тех пор его взгляды относительно идеальной формы правления переменились.

Поезд тронулся, и уже через несколько минут Феликс наблюдал, как над кентскими садами и полями хмеля садилось солнце. Он никогда не переставал удивляться, какой же красивой была Европа. Увидев ее впервые, он испытал глубокое потрясение, так как подобно любому русскому крестьянину, он просто не мог себе представить, что мир может так выглядеть. В тот раз он ехал в поезде, вспомнилось ему. До этого он проехал сотни миль по малонаселенным северо-западным окраинам России с их чахлыми деревцами, жалкими, утопающими в снегу, деревнями, петляющими, разбитыми дорогами. И вот в одно прекрасное утро он проснулся уже в Германии. Разглядывая ухоженные зеленые поля, мощеные дороги, изящные домики в чистеньких деревушках, он решил, что попал в рай. А потом в Швейцарии, сидя на веранде небольшого отеля, согреваемый лучами солнца и одновременно любуясь снежными вершинами, попивая кофе и откусывая от свежей, хрустящей булочки, он подумал: как же должны быть счастливы здесь люди.

А теперь, наблюдая, как просыпаются ранним утром английские фермы, он вспоминал рассвет над его родной деревней – серое, облачное небо и резкий ветер; промерзшее поле с льдистыми лужами и комьями смерзшейся травы; сам он в изношенном зипуне и валенках, с почти отмороженными ногами; рядом с ним его отец в потертом одеянии бедного сельского священника, с жаром доказывающий, что Бог добр. Его отец любил русский народ, потому что его любил Бог. Но Феликсу давно было ясно, что Бог ненавидел этих людей, раз так жестоко к ним относился.

Тот спор с отцом положил начало долгому путешествию, повлекшему Феликса от христианства к социализму, а затем к анархическому террору, долгому пути из тамбовской глубинки через Санкт-Петербург и Сибирь в Женеву. И уже, будучи в Женеве, он принял решение, толкнувшее его в Англию. Он вспоминал то собрание. Он чуть было не пропустил его...

Он чуть было не пропустил то собрание. Он ездил в Краков на переговоры с польскими евреями, тайно переправлявшими в Россию журнал «Мьютини». Прибыв в Женеву затемно, он сразу же отправился в крошечную типографию Ульриха, расположенную на окраинной улочке. Редколлегия как раз была вся в сборе – четверо мужчин и две девушки сидели при свете свечи в самой глубине типографии позади поблескивающего печатного станка, вдыхая запахи типографской краски и машинного масла и обдумывая план будущей революции в России. Ульрих посвятил Феликса в суть их обсуждения. Дело состояло в том, что он виделся с Джозефом, агентом охранки, русской тайной полиции. В душе Джозеф сочувствовал революционерам и потому сообщал охранке ложные сведения за ее же деньги. Иногда анархисты и в самом деле снабжали его правдивыми, но совершенно безвредными обрывками информации, а в ответ Джозеф предупреждал их о всевозможных мероприятиях охранки.

В этот раз Джозеф сообщил потрясающую новость.

– Царь хочет заключить военный союз с Англией, – сказал Феликсу Ульрих. – Он посылает на переговоры в Лондон князя Орлова. Охранке это стало известно, потому что ей поручено охранять князя на пути через Европу.

Сняв шляпу, Феликс сел, раздумывая, можно ли всему этому верить. Одна из девушек, по виду русская, грустная, плохо одетая, принесла ему стакан чая. Вынув из кармана надкусанный кусок сахара, Феликс положил его между зубов и стал прихлебывать чай так, как это делали простые крестьяне.

– Суть в том, – продолжал Ульрих, – что в этом случае Англия сможет объявить Германии войну, но сражаться в ней будут русские.

Феликс согласно кивнул. Невзрачная девушка сказала:

– И убивать будут не князей и графов, а простых людей.

Она права, подумал Феликс. Воевать на фронте будут крестьяне. Большую часть своей жизни он провел среди них. Это были грубые, суровые, малоразвитые люди, но их нелепая щедрость и взрывы изредка проявляемой неподдельной радости давали представление о том, какими они могли бы быть в нормальном обществе. Все их мысли были лишь о погоде, скоте, болезнях, деторождении, да о том, как обмануть помещика. Всего несколько лет своей жизни, до двадцатилетнего возраста, они бывали крепкими и здоровыми, улыбались, бегали наперегонки, гуляли с девушками, но вскорости становились согбенными, поседевшими, медлительными и угрюмыми. И вот теперь князь Орлов возьмет этих людей в расцвете их жизненных сил и отправит на войну в качестве пушечного мяса, чтобы они или погибли, или же остались калеками на всю жизнь, и, безусловно, все ради самых высших целей мировой дипломатии.

Вот из-за подобных вещей Феликс и стал анархистом.

– Что же делать? – спросил Ульрих.

– Надо поместить сообщение об этом на первой полосе «Мьютини» – сказала невзрачная девушка.

Они принялись обсуждать, какой должна быть статья. Феликс слушал их. Вопросы редакционной политики мало интересовали его. Сам он распространял журнал и писал статьи о том, как делать бомбы, но испытывал глубокое недовольство. Живя в Женеве, он слишком цивилизовался. Пил пиво вместо водки, носил воротничок и галстук, ходил на концерты симфонической музыки. Имел работу в книжном магазине. А тем временем вся Россия бурлила. Рабочие на нефтепромыслах сражались с казаками, дума была бессильной, миллионы трудящихся бастовали. Царь Николай II был самым некомпетентным и упрямым правителем, которого могла породить деградирующая аристократия. Страна представляла собой бочку с порохом, к которой только оставалось поднести спичку, и Феликс хотел стать этой спичкой. Но возвращаться было смерти подобно. Вот Иосиф Сталин вернулся, но только успел ступить на российскую землю, как тут же был сослан в Сибирь. Революционеров-эмигрантов тайная полиция знала лучше, чем тех, кто оставался на родине. Феликс задыхался в своем жестком воротничке, тесных кожаных туфлях и тех обстоятельствах, в которых оказался.

Он окинул взглядом группку анархистов: типограф Ульрих, с седыми волосами, в запачканном чернилами переднике, интеллектуал, дававший Феликсу книги Прудона и Кропоткина, но одновременно и человек действия, однажды помогавший Феликсу ограбить банк; неказистая девушка Ольга, которая почти что влюбилась в Феликса, но, увидев, как тот сломал полицейскому руку, стала его бояться; Вера, ветреная поэтесса; Евно, студент-философ, многословно рассуждающий об очистительной волне крови и огня, часовщик Ганс, разбирающийся в душах людей так, словно видел их под своим увеличительным стеклом; и Петр, лишившийся состояния граф, автор блестящих экономических трактатов и ярких революционных передовиц. Это были искренние, много работавшие люди, и все очень умные. Феликс понимал, как много они значили, так как он жил в России среди всех тех отчаявшихся, кто с нетерпением ждал прибытия подпольных газет и брошюр, а, получив, передавал из рук в руки, пока они не зачитывались до дыр. И все же этого было недостаточно, потому что экономические трактаты не могли защитить от полицейских пуль, а гневными статьями нельзя было поджечь дворцы. Ульрих тем временем говорил: