Ольга Михайлова - Мы все обожаем мсье Вольтера Страница 6

Ремигий, блеснув глазами и облизнувшись, сразу забыл о Вольтере и переключился мыслями на подлинно обожаемую им тему. Искусство соблазнить женщину во все времена было любимейшей темой мужских разговоров. Шатегонтье же слыл большим любителем женщин, его чувства были постоянно воспалены от мыслей об интимнейших красотах женского тела, а думал он о них часто — вернее даже сказать, полагал аббат Жоэль, подмечая его жадные взгляды на девиц, ни о чём другом он и не думал. Подпив в мужской компании, Реми неизменно прославлял нежные и вызывающие изгибы поверхности бедер, самый совершенный образчик которых выказывает Венера Каллипига, эти формы, по мнению Реми, являли собой принцип высшей красоты. Но салон не будуар, общество не petite maison, и Реми, как паллиатив, пустился в обсуждение последних придворных интрижек и сплетен о мадам де Помпадур.

Между тем, герцог, прищелкнув языком, всё же не мог не бросить аббату ещё один аргумент.

— Однако, Жоэль, признайте всё же, чёрт возьми, что талантлив мерзавец! Согласитесь…

Отец Жоэль закусил губу и промолчал.

Глава 4. «Что за запах здесь, Присиль?»

Тут прибыла старая подруга маркизы, редко посещавшая в последнее время салон, графиня Анриетта де Верней, по мнению Реми де Шатегонтье, «живое ископаемое», «привидение с Гнилого болота», ибо старуха подлинно жила в недавно отстроенном квартале Маре. Графине было около восьмидесяти, но она, к удивлению завсегдатаев салона, не утратила многих вещей, коих обычно лишаются с юностью. У её сиятельства были свои зубы, она сохранила прекрасное зрение и слух, здравый смысл и доброе имя. Маркиза де Граммон как-то заметила даже, что Анриетта умудрилась не потерять и совесть, что было, разумеется, удивительнее всего.

Усевшись на самое удобное кресло, с которого она одним только взглядом согнала Бриана де Шомона, водрузив себе на колени корзинку, откуда тут же высунулась пегая собачья мордочка, старая графиня внимательно и пристально оглядела гостей маркизы, потом тихо спросила Присиль, кто этот прелестный юноша? Маркиза растерялась, но потом, проследив направление её взгляда, поняла, что спрашивает Анриетта вовсе не о молодом Робере де Шерубене, но об аббате Жоэле. Она тихо ответила, что аббат вообще-то итальянец из знаменитых Сансеверино.

Старуха не утратила с годами и память.

— Графы ди Марсико, род Анжерио, или Энрико, великого коннетабля Неаполя, или Галеаццо, великого скудьеро Франции? Это герцоги ди Сомма, принцы ди Бисиньяно?

Этого маркиза де Граммон не знала и просветить подругу не могла. Ей рекомендовал аббата герцог Люксембургский, чего же боле-то, помилуйте? Меж тем старуха властно подманила к себе отца Жоэля, подошедшего и склонившегося перед ней со спокойной улыбкой. Она повторила свой вопрос, интересуясь его родословной. Аббат застенчиво улыбнулся, недоумевая, откуда старуха знает итальянские генеалогии, но удовлетворил любопытство графини.

— Младшая ветвь рода ди Сомма, я — младший из младших, мадам.

— Кем вам приходится Луиджи, принц ди Бисиньяно, герцог ди Сан-Марко?

— Я младший сын его двоюродной сестры, его сын Пьетро Антонио — мне троюродный брат, — рассмеялся Сен-Северен.

Старуха внимательно разглядывала его через лорнет, словно изучала в лавке антиквара дорогую безделушку, и наконец, спокойно и веско проронила, словно вынесла вердикт:

— Вы просто красавец.

Жоэль смутился. Румянец проступил на его щеках сквозь тонкий слой пудры, он опустил глаза и совсем стушевался. Аббат не любил упоминаний о своей внешности — это словно приравнивало его к женщинам. К тому же он заметил, как болезненно исказились лица Камиля де Сериза и Реми де Шатегонтье.

— О, вы ещё и застенчивы… — насмешливо проронила старуха, — ну да ничего. Краска стыда — ливрея добродетели.

— Застенчивость — просто проявление его целомудрия, — издевательски бросил де Сериз.

— Скромность — лучшая приманка похвалы, — в тот ему проронил де Шатегонтье.

— Совершенство не нуждается в похвалах, дорогой виконт, — высокомерно проронила графиня, насмешливо окинув пренебрежительным взглядом самого Реми, словно говоря, что уж в нём-то похвалить нечего, — но я допускаю, что его стыдливость неотделима от нравственности. Человек, потерявший стыд, способен только на гадость, но мужчина с таким лицом на гадость, видимо, неспособен в принципе… — Старуха откровенно любовалась красотой священника.

Сен-Северен вообще-то не был застенчив. В обществе мужчин он чувствовал себя как равный с равными, в женском же окружении его приводили в смятение только откровенно похотливые взгляды иных особ. Но похвалы всегда смущали его, не доставляя ни малейшего удовольствия. Он торопливо перевёл разговор, поинтересовавшись мнением мадам Анриетты о недавно построенной резиденции принца Субиза.

— Я мало интересуюсь творениями рук человеческих, мальчик, но мне всё ещё интересны творения Божьи. Вы здесь — самое прекрасное из всех тех, что мне довелось видеть за последние четверть века. Многие женщины отдали бы свои лучшие бриллианты за такие ресницы… — Жоэль смутился ещё больше, а старуха лениво продолжала. — В последние десятилетия люди стали уродливее, красота… подлинная красота стала встречаться реже. Лица опустели, совсем опустели. Раньше в глазах иногда проступало небо, а ныне — всё больше — лужи. Впрочем, это, наверное, старческое. То же было и с госпожой де Вантадур, когда ей перевалило за девяносто. Она погрузилась в воспоминания о том, что было сто лет назад, а может быть — чего и вовсе не было, но не помнила, что ела вчера на обед. Но я пока не люблю вспоминать о былом, оно странно расползается для меня. Вы — иезуит?

Жоэль молча кивнул.

— Времена нынче искусительные…особенно для монахов.

Аббат проворчал, что для монахов неискусительных времен не бывает, чем рассмешил старуху. Но оставив смех, она тихо пробормотала, что ныне лишь горесть сугубая влечёт человека к Господу, и, заметив, как болезненно исказилось его лицо, умолкла.

Меж тем в гостиной завязался спор о преимуществах «Единственного наследника» Реньяра над новой пьесой «Заключенный и расторгнутый брак» господина Дюфреми, причём, голоса разделились. «Великий Вольтер говорит, что ум человеческий никогда и ничего благороднее и полезнее театральных зрелищ не изобретал как для усовершенствования, так и для очищения нравов…», «Дебют Лекена в «Комеди Франсез» — это событие! Он так блистателен в бессмертных вольтеровских «Заире» и «Магомете», да и у Лемьера в «Гиперместре», и в «Графе Уорике» Лагарпа — просто великолепен». «О, да он превзошёл Мишеля Барона! Воплощение гражданского пафоса и величественной простоты. А его костюмы, какая историческая точность!»

Однако с общим мнением был не согласен Тибальдо ди Гримальди.

— Пустой фигляр и жалкий имитатор. Совершенно не умеет играть.

— Господи, Тибальдо, как можно? Вы, я знаю, сведущи в искусстве и блистательны в оценках, но помилуйте, игру Лекена признают все! — маркиза была шокирована.

— Это не актёр. Это Лекен в роли Магомета, с тюрбаном на голове, закутанный в шелковые тряпки. Ни умения перевоплощаться, ни завораживающего мастерства жеста, ни таланта внушения. Мой конюх и тот сыграет лучше.

— Но его так хвалил принц Субиз…

Нижняя губа ди Гримальди презрительно оттопырилась — почище, чем у представителя габсбургской династии.

— Субиз хвалил и устрицы де Монтинеля, которые и в рот-то взять было невозможно! А эта история с офортом Рембрандта? Отсутствие вкуса — это инвалидность.

Де Конти согласно кивнул. Историю с офортом он не знал, на Рембрандта ему было плевать, но те ужасные устрицы! О, да, он их помнил. Грош цена таким ценителям! Все смутились и на некоторое время умолкли, но потом разговор завертелся вокруг двух прим «Комеди Франсез» Мари Дюмениль и Ипполит Клерон, давних соперниц, ненавидевших друг друга. По этому поводу банкир высказаться не пожелал. Мадам де Верней, когда к ней воззвали, как к судье, тоже лишь махнула рукой, обозвала актрисок шлюхами, и снова заговорила с аббатом:

— Здесь всё ничто и вертится вокруг ничего, все занимаются ничем и лепечут ни о чём, и вот с тех пор, как я, подобно вам, офранцузилась, который год развлекаюсь ничем. — Глаза старухи мерцали. — Но странно, однако. Зима на носу, а грозой пахнет. Вы чувствуете? — голос её стал ниже.

Аббат вдруг внимательно посмотрел на старуху, встретив твердый и осмысленный взгляд. Странно, но едва в салоне заговорили о театре, де Сен-Северен снова почувствовал что-то неладное, точнее, ощутил неестественное сгущение воздуха и пульсацию каких-то неуловимых токов, колеблющих пол. Опять потянуло чем-то смрадным, вроде погребной сырости, но аббат внушал себе, что это нервное и просто мерещится ему. Хотя, если вдуматься, Жоэль де Сен-Северен не мог быть назван нервозным или истеричным. Скорее, его можно было обвинить в некоторой отстранённости от мира, в хладнокровии и бесчувственности, в невозмутимом равнодушии к светским сплетням и замкнутости. Но сейчас странное ощущение было слишком отчетливо.