Джон Сэк - Заговор францисканцев Страница 6

– Джованни да Парма – живой мученик, – Конрад.

Он привык беседовать сам с собой или с хвостатым приятелем, которого прозвал Серым Братцем, и забыл о сидящей у стола Амате. А когда поднял взгляд, то увидел, что она застыла, насторожившись, как встревоженный зверек.

– Все будет по воле Божьей, – проговорил он, словно поясняя свои слова. – Я должен отправится в Ассизи, сестра. Нынче же утром.

– Позвольте мне идти с вами? Вдвоем дорога безопаснее.

Конрад замешкался. Новая головная боль. Святой Франциск наставлял своих последователей никогда не путешествовать с женщинами и даже не есть с ними из одной посуды, как было заведено у знати. Поев с ней за одним столом, он, быть может, нарушил устав.

– Обещаю, я буду скромнее скромного, – добавила Амата, выпятив нижнюю губку, но Конрад заметил искорки, плясавшие у нее в глазах.

«Девчонка смеется надо мной, – подумал он. – Но она права – вдвоем безопаснее».

Теперь отшельник вспомнил другую версию устава Франциска, где говорилось, что не следует путешествовать с женщинами, «дабы не возбуждать подозрения». Но кто заподозрит монаха, путешествующего с послушником по имени Фабиано? Воистину святой даже приказывал своим братьям путешествовать по двое; одинокий странник-монах как раз и возбуждает подозрение, и два брата, которых Амата встретила по пути, не могли не заподозрить недоброго. Ему же не пришлось бы нарушать даже дух устава, потому что его нисколько не привлекала эта дерзкая на язык, непочтительная кроха. Опасаться плотского искушения не приходится.

– Смотри же, сдержи слово, – сказал он и огляделся, раздумывая, что взять с собой, а что прибрать перед уходом. И снова остановился в раздумье: – Ты не приметила – брат, которого ты просила прочесть тебе письмо, читал рамку?

– Мог. Старший поворачивал пергамент в руках. Я плохо сделала, что показала ему письмо?

– Боюсь, что так. Я не знаю, может ли оно навлечь на нас опасность, потому что не понял его. Но конвентуалы полагают, что всякое писание Лео ведет к мятежу, и кто знает, не правы ли они.

Он повозился в темном углу за столом и вытащил из-под лавки кувшин-урну.

– Тебе следует знать, где искать свиток – на случай, если мне не придется сюда вернуться.

Сняв крышку, он извлек наружу продолговатый сверток. В комнату просочился запах тухлой рыбы – утешительный запах для Конрада, которому он всегда напоминал об отце и доках Анконы. Осторожно сняв обертку из промасленной кожи и размотав несколько слоев бесцветного холста, отшельник наконец докопался до рукописи и расправил ее на столе. Амата пощупала пальцами материал.

– Это называется «бумажный свиток», – Конрад. – Брат Лео рассказывал, что этот новый материал завозят из Испании – для той же дамы, которая, как я догадываюсь, передала свиток в Сан-Дамиано. Ему понравился. Не надо выскребать, как пергамент, и глаже, и страницы всегда в порядке. Он прислал мне его прошлой весной, поняв, что ему осталось немного времени. Просил сделать копии этой хроники для братьев-спиритуалов, скрывающихся в Романье и в Маршесе. Нас всего горстка, но только мы храним живую истину.

– Какую истину?

– Истинную историю братства миноритов после смерти святого Франциска. Как ни печально, наш орден стал подобен чудовищному грифону. Наполовину орел, он расправляет крылья святости и ревностного служения. Я мог бы назвать десятки братьев, вознесшихся на этих крыльях. Но другая половина его львиная и скрывает когти жестокости и несправедливости. Лео был свидетелем тому, что пришлось вынести братьям, оставшимся верными уставу. Эли-ас, став генералом ордена, многих из них заключил в тюрьму и подверг пыткам, и даже лишил жизни брата Цезаря Спирского; Кресчентиус же, пришедший вслед за Элиасом, рассеял их партию. Иных он послал на мученичество в Малую Армению. Бонавентура...

– Но ведь фра Элиас построил базилику! – перебила Амата, – и целый свет стекается в Ассизи, чтобы увидеть ее!

Конрад медленно выдохнул и напомнил себе о добродетели терпения. Как видно, эта Амата мало что знала о расколе ордена. Ей многому следовало бы научиться, прежде чем она сумеет оказать обещанную Лео помощь. Конрад заговорил снисходительно, как школьный учитель:

– Хотя Элиас был из всех братьев, кроме Лео, наиболее близок святому Франциску, он не постиг главного в жизни основателя. Франциск в своем смирении просил похоронить его за городской стеной, на Колле д'Инферно, куда вывозят городские отбросы и тела казненных преступников. И что же сделал Элиас? По его настоянию весь склон холма был пожертвован ордену – ордену, который ничем не владел при жизни своего основателя, – и он выстроил там самую величественную базилику христианского мира – колоссальный мавзолей для того, кого в народе звали il Poverello – Беднячок Божий! Вот до чего скудно было его понимание!

Амата оживилась.

– Да, и я знаю про Колле д'Инферно! – воскликнула она. – Мой дедушка Капитанио был среди тех, кто отдал склон брату Элиасу.

Конрад недоуменно уставился на диковинку, восседавшую на дальнем конце стола. Сперва оказывается, что она знакома с таким мирским братом, как фра Салимбене, а теперь эта служанка беззастенчиво уверяет, будто ее семья пожертвовала земли для великой базилики.

Амата обеими руками расправила свиток.

– Не лучше ли забрать его с собой? Мать настоятельница его бы спрятала.

– Нет, если нас с ним задержат, мы станем дровами для костра инквизиторов, а свиток пойдет на растопку. Я схороню его в этой урне. Только ты да я знаем, где он лежит, и если я не вернусь...

– О нет! – Амата замахала руками, как хозяйка, отгоняющая мух от котла сваренного пива. – Тут я не смогу вам помочь. Мне ведь не позволено бродить, где вздумается. Я единственный раз перебралась за горы.

– Один Бог знает, что вовлекло тебя в это дело, сестра, но если Он пожелает сделать тебя своим орудием, то даст тебе и средства.

Чтобы снова вложить манускрипт в урну, Конраду пришлось сначала извлечь оттуда холщовый сверток, перевязанный травяным жгутом. Сверток выскользнул у него из пальцев и развернулся на соломе. По полу разлетелись перья, рог для чернил, пемза, линейка, стилос и мелки. Покраснев от досады на свою неуклюжесть, Конрад нагнулся, собирая свои богатства.

– Как видишь, для изготовления копии у меня есть все, кроме пергамента. Я собирался просить мону Розанну каждый раз присылать мне с едой несколько листов.

Амата громко рассмеялась, но не над его неловкостью, как подумалось Конраду.

– И вы называете ученость тратой времени? Уж конечно, вы так не думаете!

– Вот как? И как твоя мудрость пришла к такому выводу?

– Видели бы вы свою рясу! Седалище и локти лоснятся куда сильней, чем колени. Вам так же привычно сидеть на заду, как любому писцу за конторкой.

Конрад не знал, смеяться ему или оскорбиться. И все-таки рассмеялся.

– Признаюсь, – сказал он, – я учился и участвовал в крупных диспутах в Париже. И собственные затевал. Мы, студенты, воображали, что где-то в хитроумных силлогизмах и схоластических спорах откроем ключ к мирозданию. У меня болит голова при одной мысли о том времени.

Он ухмыльнулся, выходя в огород за лопатой. «Я так и не узнал, сколько бестелесных душ могут уместится в суповой миске», – припомнилось ему.

– Подождите немного снаружи! – крикнула ему в окно Амата. – Мне надо заняться... женскими делами.

Конрад немедленно обратил к хижине спину. Опять женские дела! Он и так сегодня испортил себе аппетит, размышляя о них.

Он воспользовался передышкой, чтобы обратить взор в лес, где роса еще блестела миллионами крошечных огней.

Сейчас он понимал, как будет тосковать по этому лесу. Амата возилась целую вечность, но он уже не спешил отправиться в путь. Отшельник понимал, что полюбил эти места, как предчувствие небесного блаженства. Ему хотелось напоследок впитать в себя тишину, торжественность, которую он всегда ощущал здесь. Он решил, что дверь хижины надо будет оставить открытой на случай, если его лесным друзьям понадобится убежище. И задумался, станут ли они скучать по нему и не впал ли он в ересь, приписывая бессловесным созданиям человеческие чувства.

– Я готова! – наконец крикнула Амата. – И кувшин ваш тоже собрала заново.

Отшельник выкопал яму в углу, где стоял стол. Амата не сводила с него глаз, пока он опускал в углубление урну и забрасывал ее соломой. Она даже помогла придерживать на месте крышку, пока он собирал землю и утаптывал ее. Отмывая свой деревянный заступ, Конрад поразился, какая решимость отобразилась в ее лице. Прежде он в ней этого не замечал. Возможно ли, чтобы эта суетная сестра, при всей своей неуместной болтливости, обладала некоторой долей мужской отваги и твердости? И то и другое понадобится ей, решил отшельник, чтобы выстоять в приближающейся буре. А бурю он предчувствовал с такой же неизбежностью, как приближение зимы.