Фредерик Неваль - Тень Александра Страница 6

Она встрепенулась:

— Лафет? Уж не сын ли вы того мсье Лафета, который приезжал сюда иногда? Того, что делает передачи на телевидении?

Я кивнул, и она наконец отпустила мою руку, сложила ладони в знак восхищения.

— Я очень полюбила передачи вашего отца об индусской мифологии. В наши дни так мало культурных программ. Даже на кабельном, — уточнила она и нахмурила брови. — Вы, кажется, не согласны со мной?

— Нет, почему же.

— Вы поморщились.

Я указал пальцем на солнце, которое палило так, словно хотело увидеть меня сожженным прямо на этом месте. Горничная вскрикнула и подтолкнула меня к дому.

— Пойдемте на кухню, там наверняка найдется, из чего сделать хороший лимонад. Я не видела, как уезжали полицейские. Они все еще там? Верно, и они страдают от жары, бедняги! Темная униформа при такой жаре… Невозможно даже себе представить! Хотела бы я знать, почему начальство не думает о том, чтобы одеть их в форму, более подходящую для лета. Заметьте, что…

И так далее. Почти оглушенный этой маленькой говорящей мельницей, я рухнул на скамейку в кухне. Я смотрел, как она режет лимоны, ни на секунду не прерывая свой монолог, и представлял себе профессора Лешоссера, с воплем «Довольно!» выпрыгивающего со своего балкона. Эту возможность, пожалуй, надо бы иметь в виду…

Сидя один в библиотеке, я закончил наброски фрагментов мозаики, временами поглядывая в сторону балконной двери, через которую в комнату проникал ветерок, насыщенный ароматом лилий и роз. Балюстрада балкона справа резко обрывалась, зияла пустотой, и я боролся с искушением пойти и поскрести известняк, чтобы определить, в каком он состоянии. Насколько мне было видно со своего места, он не выглядел изъеденным временем. Дом содержался в прекрасном состоянии. А значит, я имел возможность узнать, мог ли камень казаться вполне крепким и тем не менее рассыпаться как мокрый песок, когда на него оперлись рукой.

Я опустился на колени прямо на пыльный пол, чтобы вытащить из вороха всякого хлама, хранящегося в моем рюкзаке, «Полароид» и диктофон. Именно эту минуту и выбрал Ганс, чтобы присоединиться ко мне.

— Только не говори, что ты почти два часа пил лимонад Мадлен!

— Нет, я разговаривал с фараонами.

— О! Размышления о карьере?

Он сморщил нос.

— Ты знаешь, сколько зарабатывает полицейский?

Я промолчал. Он кивнул в сторону балкона:

— Старик буквально вывернул часть балюстрады, когда пикировал вниз.

— Его звали Бертран Лешоссер, а не «старик», и, к твоему сведению, он был не слишком стройным. Деревянное или железное ограждение могло бы, возможно, спасти ему жизнь.

— Да ладно! Его выкинули оттуда, и баста.

— Ты смотришь слишком много фильмов, Ганс. Мадлен мне сказала, что в последнее время он выглядел подавленным.

— Ну как же, конечно… Он несколько недель пребывал в депрессии, подумывал о самоубийстве, но тем не менее накануне смерти купил тур в Александрию. Человек, решивший покончить с собой, всегда готовится провести отпуск в Египте и только потом сыграть в ящик, дело известное!

Я вскочил с колен, возмущенный и его дерзостью, и тем, что подразумевалось под его словами.

— Я прощу тебя и не дам тебе пощечину, которой ты заслуживаешь, если скажешь мне, откуда ты это узнал, — грозно проговорил я. — От полицейских? От Мадлен?

Его самоуверенность мгновенно улетучилась, он отступил и замахал руками.

— Успокойся, борец за справедливость, — пробормотал он. — Я пошутил, только и всего. Извини. Все в порядке? Ты удовлетворен?

Я с отвращением взглянул на него и отвернулся.

— Ты что, никого не уважаешь? Тебе дали возможность…

— Как бы не так! Лично я ничего не просил! Меня заставили провести каникулы в каком-то музее в компании изверга, выслушивать постоянные нотации, а шаг в сторону я могу делать только для того, чтобы привести в порядок свинарник какой-то старой развалины, которая…

— Заткнись! — завопил я, резко обернувшись, и угрожающе потряс пальцем перед его носом.

Он мгновенно застыл и побледнел, но я уже не мог остановиться.

— Я не желаю больше слышать ни слова из сточной канавы, которая служит тебе ртом! Я отправляю тебя домой. Собирайся, чтобы завтра утром я тебя здесь больше не видел. И сам объясняй своему деду, что произошло!

Он отступил на шаг и втянул голову в плечи, не сводя глаз с моих рук, уверенный, что одна из них сейчас опустится на его щеку.

— Будь ты моим сыном, я закрыл бы тебя в комнате без окон и ты сидел бы там до тех пор, пока ты не процитировал бы мне этимологический словарь с начала до конца! — продолжал кричать я.

Он метнул испуганный взгляд в сторону двери, наверняка надеясь, что полицейские услышат мой крик и поднимутся взглянуть, что происходит, но я сбавил тон.

— Ты просто нахальный маленький петух, — процедил я сквозь зубы, — сачок, клоп, присосавшийся к кредитной карте, которой твой отец размахивает перед твоей рожей, как морковкой перед мордой осла. Тебя ничто не интересует, ты ничего не понимаешь, ничего не уважаешь, ты один из тех сопляков, которые грезят только о том, чтобы орать в микрофон примитивные рифмы и с тремя килограммами побрякушек на шее красоваться во вспышках фотокамер журналистов. Ты считаешь себя крепким парнем? Взгляни на себя, Ганс, ты — дрожащий, напуганный говнюк.

Он сделал вид, что поднимает кулак, я с усмешкой оттолкнул его, и он пошатнулся.

— О, ты хочешь своими маленькими кулачками потрогать мое лицо? — Я постучал ладонью себе по груди: — Ударь сюда. Мы сможем потом поиграть в кости.

Его руки вдруг опустились вдоль тела, дыхание стало лихорадочным, а вид — угрожающим. Он облизнул языком губы, словно заранее наслаждаясь той мерзостью, которую сейчас изрыгнет.

— Уж не потому ли, что он тебя бросил, ты отыгрываешься на мне?!

Я вопросительно взглянул на него.

— Тот смуглый красавчик, фотографии которого у тебя в квартире понатыканы во всех углах!

Моя рука мгновенно взметнулась к его лицу, потом мне показалось, что время остановилось. Валяясь на паркете, словно сбитая кегля, Ганс не осмеливался ни пошевелиться, ни позвать на помощь.

Глядя на его скрюченное тело, на его голубые глаза, затуманенные невольными слезами, взгляд которых буквально пронизывал меня, я понял, что наверняка это первый раз, когда кто-то поднял на него руку.

Мне хотелось, чтобы он обругал меня, ответил мне пощечиной, но он не шелохнулся, не сказал ни слова, и я сел в кресло Бертрана спиной к нему. Я, животное весом в девяносто килограммов, только что ударил ребенка. Ударил мальчишку — потому, что, как все мальчишки, которым не хватает физической силы, чтобы противостоять насилию, он попытался играть на моих нервах, что по его понятиям было для меня самым болезненным.

Я должен был извиниться перед ним, попробовать как-то объяснить ему свой поступок, но единственное, что я мог сделать, это сказать:

— Иди, жди меня в машине.

Он повиновался без малейшего возражения, даже без недовольного вздоха. Я внушал ему страх, и это совершенно выбило его из колеи. Мужчины и женщины, с которыми он сталкивался до сих пор, должно быть, прощали ему все капризы, желая понравиться его университетскому деду или богатому отцу.

Пожалуй, позвоню завтра Людвигу. Зная своего внука, он наверняка поймет мой поступок, хоть и непростительный, но вполне объяснимый. Ведь я согласился заниматься со стажером, а не воспитывать непокорного юнца.

Придя к этой мысли, я собрал свои вещи, затянул рюкзак и вдруг больно ударился ногой, споткнувшись на неровном полу. Ругаясь как ломовой извозчик, я выронил то, что нес, и нагнулся, чтобы собрать. Видно, мальчишка, падая, задел одну планку паркета. Наверное, я ударил его намного сильнее, чем мне казалось, и я подумал, что, если бы он подал в суд по поводу избиения и оскорбления личности, мне пришлось бы туго, но я прогнал эту мысль. Профессор Людвиг Петер не довел бы дело до суда, я достаточно хорошо знал его, чтобы быть в этом почти уверенным: ведь они с моим отцом были близкими друзьями.

Я попытался уложить дубовую паркетину на место и заметил, что она не сломана. Только приподнята. Или скорее… приоткрыта, пришел я к выводу, заметив два стальных штырька, которые крепили ее к соседней планке. Что бы это значило? Похоже на лаз в тайник, устроенный под полом.

Я хотел было просунуть туда руку, но передумал и, порывшись в рюкзаке, достал карманный фонарик, чтобы осмотреть тайник. Система запоров оказалась несложной. Сильное нажатие на определенное место открывало маленький люк. Чертов профессор…

Ячейка была не очень большой — глубиной двадцать, шириной десять и длиной шестьдесят сантиметров. Идеальное место для того, чтобы спрятать там продолговатый предмет, завернутый в папиросную бумагу, и потрепанную записную книжку в коже, затянутую потрескавшейся резинкой. Я осторожно развернул бумагу. На подложке из засохших листьев оказались два рулона твердого картона.