Аманда Скотт - Код Майя: 2012 Страница 64

Говорил вовсе не Фернандес де Агилар; за тридцать лет, проведенных рядом с ним, Оуэн изучил его голос лучше собственного. Вопреки протестам своего тела он пошире открыл глаза и заставил себя повернуться на голос.

Он находился в большой удобной кухне, где пол был вымощен каменными плитками, а в огромном камине горело столько дубовых поленьев, что на растопку, наверное, пошло целое дерево. В помещении было изумительно тепло. За новеньким дубовым столом сидел Фернандес де Агилар, который впервые после ранения в ногу выглядел вполне прилично. Рядом с ним сидел кто-то, одетый в черное. «У меня есть недавно осиротевший кузен…»

Кузен Тайта поднялся и подошел к Оуэну, лежавшему на раскладной кровати.

— Прошу меня простить, сэр. Я живу со своим овдовевшим отцом, а Англия в такую погоду не совсем то место, где следует путешествовать честным людям. Я приняла вас за разбойников, заявившихся к нам, чтобы отобрать у нас то немногое, что нам удалось скопить. Если бы ваш друг не закричал на испанском, я бы причинила вам более серьезный вред. Скажите спасибо, что он устал, лишь поэтому вы сохранили свои конечности. Если бы он не был смертельно измучен, он бы закричал по-английски, и, боюсь, это стало бы концом для вас обоих.

Оуэн таращился по сторонам, пытаясь поставить на место перевернутый мир. Лицо, на котором он с таким трудом сосредоточил взгляд, выдавало острый ум и немалую закалку; широкое во лбу и щеках, оно сужалось к овальному твердому подбородку, нависавшему над тонкой шеей. В темно-серых кошачьих глазах горел насмешливый и яростный огонь. Идеальной формы губы, окруженные глубокими морщинами, говорили о том, что этот человек много смеется — пожалуй, их владельцу было ближе к пятидесяти, чем к сорока.

На Оуэна смотрело лицо сильного и мудрого человека, в волосах которого было поменьше седины, чем у Барнабаса Тайта. Тут только Оуэн сообразил, что перед ним кузен (точнее, кузина) Барнабаса Тайта, дочь сестры его матери, чей отец был геомантом[25] монастыря Гластонбери до Реформации.

У него тут же возник важный вопрос: почему Тайт ничего не сказал о том, что речь вовсе не о кузене, а о кузине, а также о том, что она поразительно красива или что Фернандес де Агилар, который большую часть своей взрослой жизни благополучно игнорировал прелести прекрасного пола, может неожиданно — хотя на то имелись серьезные причины — влюбиться в нее.

Возможно, не так уж неожиданно?

— Сколько времени я проспал? — поинтересовался Оуэн.

— Не очень долго, — ответил де Агилар. — Сейчас поздний вечер того дня, когда мы приехали. Марта поговорила с отцом. Он знает, что мы спасаемся от людей Уолсингема и что наше появление может быть для них опасным. Однако он настоял на том, чтобы мы остались, более того, попросил разрешения взглянуть на камень. Мы ждали, когда ты проснешься, чтобы показать ему сокровище.

«Марта…» «Мы…» Самые большие изменения произошли не в речи де Агилара, хотя она звучала иначе, а в самом тембре голоса, который стал мягким и сочным, подобным мальвазии, выпитой летом на берегу теплого моря.

Он не должен был бы испытывать такую боль. Не следовало забывать о тридцати годах с Наджакмал — и ни разу ее присутствие в жизни Оуэна не встало между ним и испанцем, чью жизнь он спас.

И все же…

— Могу ли я узнать, с кем говорю?

Оуэн сел слишком быстро, и ему пришлось прикрыть глаза — такой сильной стала головная боль.

Последовала ощутимая пауза. Оуэн решил, что женщина задала безмолвный вопрос де Агилару своими серо-стальными глазами и тот ответил ей кивком.

И голос, говоривший на благозвучном испанском, ему ответил:

— Мои извинения, сэр. Я Марта Хантли, дочь Эдуарда Уэйнрайта, сидящего у огня, и жена сэра Уильяма Хантли, который умер этим летом на борту корабля, защищая Англию от врага.

Оуэн открыл глаза. Женщина стояла на расстоянии вытянутой руки и смотрела на него. Он пожалел о своей чувствительности.

— Вы совершенно свободно говорите по-испански. У вас не возникло проблем с соседями, когда появилась угроза вторжения Армады?

Она была очень похожа на Наджакмал; в ее глазах вспыхнул новый огонь.

— Мои соседи знают, что я не предательница и сохраняю верность королеве и стране. Наша семья бежала в Испанию в годы моей юности, когда королева Елизавета вступила на престол. Я была молода, а у моей матери было слабое здоровье, и родные боялись, что жечь будут уже не протестантов, а католиков.

— Вы вернулись потому, что ошиблись?

Марта развела руки в стороны — возможно, научилась этому жесту у де Агилара — но, скорее всего, знала его с детства.

— Мы были англичанами в Испании, не самый лучший вариант. Там мы были бы предателями, во всяком случае, в своих сердцах. Королева показала, что она и в самом деле не намерена ранить души людей. Мой отец тосковал по земле, на которой вырос, а мать хотела здесь умереть. Ей было даровано исполнение этого желания.

— Я приношу свои соболезнования, — сказал Оуэн. — Вы потеряли сразу двух близких людей, мужа и мать.

В ее глазах он увидел благодарность за сочувствие, однако Марта показала ему, что не нуждается в жалости.

— Моя мать умерла много лет назад. Сейчас меня гораздо больше заботит то, что мой отец быстро приближается к встрече с Создателем. Он все еще привязан к жизни, поскольку не хочет оставлять меня одну, чтобы мне не пришлось выходить замуж для сохранения доброго имени и дома.

Оуэн перевел взгляд с нее на де Агилара, а потом вновь посмотрел на Марту и прямо спросил:

— Вы боитесь его надвигающейся смерти?

Она покраснела, но не отвела взгляда.

— Боюсь, но совсем по другим причинам. У него есть другой повод, чтобы цепляться за жизнь: его посещают сны о камне, который он должен увидеть перед смертью, о голубом сапфире, имеющем форму человеческого черепа.

Оуэн не стал отвечать сразу, он ждал, когда камень заговорит с ним, — и ждал тщетно, поскольку тот необъяснимо молчал. С того самого момента, как они покинули Кембридж — точнее, с того мгновения, как они отплыли из Новой Испании, — камень вел Оуэна и де Агилара, хотя и не всегда по кратчайшему пути, именно сюда. И в каждый момент их путешествия песня присутствовала, начинала звучать громче, когда они делали правильный поворот на перекрестке дорог, и затихала, когда они допускали ошибку. Когда они убили Мейплторпа, песня едва не достигла крещендо, а в тот момент, когда Барнабас Тайт предложил отправить их сюда, камень превзошел себя. Теперь, когда песня смолкла, мир вокруг казался поблекшим.

Оуэн рискнул и повернул голову.

— Седрик, твои сумки здесь, — послышался слева голос де Агилара.

В течение тридцати лет Фернандес де Агилар предугадывал желания Оуэна еще до того, как тот успевал о чем-то попросить. И вновь он оказался рядом, и в руках держал седельные сумки из коричневого бархата, отделанные золотом. Его длинное худое лицо больше не отдавало синевой от холода и боли, в нем появилось легкое оживление; морщины, оставленные солнцем Новой Испании, смягчались смехом, в глазах читались безмолвные извинения и сомнения, но главное — зажглась надежда. Он хотел, чтобы Оуэн понял: ничего не изменилось и вдова Марта Хантли не встанет между ними, но в его жизни взошло новое солнце, и ему необходима свобода, чтобы им насладиться.

Терпеливо, как ребенку, Оуэн сказал:

— Фернандес, ты испанец. Англия воюет с Испанией. Как только ты расскажешь, кто ты такой, тебя ждет смерть.

Испанец широко усмехнулся и развел руки в стороны.

— Но я уже мертвец; мое тело найдено и сожжено. Если мы хотим, чтобы нам больше не угрожали люди Уолсингема, то Фернандес де Агилар должен прекратить свое существование. Если я сумею осветлить волосы и найти новую, патриотическую причину, по которой потерял руку, то смогу стать другим человеком и никто не докажет, что это не так.

— И ты оставишь за спиной свое прошлое?

— Да, оставлю — у меня нет выбора. Но еще не сейчас. Я все еще человек, которому ты спас жизнь. Я связан с тобой и выполню свой долг.

Внутри у Оуэна все сжалось, словно в предчувствии недоброго.

— Я считал, что речь идет о чем-то большем, чем долг. — Так и есть. — Левая рука де Агилара легла на плечо Оуэна. Черные глаза испанца нашли глаза Оуэна. — Это чистая правда. Я люблю тебя не меньше, чем любил других. Но у меня останутся сыновья, которые будут жить после моей смерти. И дело не только в этом…

За тридцать лет де Агилар ни разу не терял дара речи. Новизна ситуации несколько снизила напряжение, к тому же все в нем говорило о вновь обретенном внутреннем спокойствии, которое невозможно описать словами.

— Тогда давай перенесем голубой камень на свет, — мягко предложил Оуэн. — Быть может, сумеем узнать, почему он замолчал.

Камень спал; по крайней мере, Оуэн так решил. Он казался тяжелым и вялым в руке, когда Оуэн вытаскивал его из седельной сумки, точно заснувший возле камина кот, который просыпается с большой неохотой.