Борис Акунин - Алмазная колесница. Том 1 Страница 7

Посреди Ломжи громоздилась бесформенная груда дерева и железа, над ней свисали переломанные кости моста, в противоположный берег зарылся носом искорёженный паровоз, ещё дымящийся, а второй торчал из воды прямоугольным чёрным тендером, похожий на утёс. Раненых уже унесли, но на песке, прикрытая брезентом, лежала длинная шеренга мертвецов.

Новейшие тяжёлые орудия, предназначенные для Маньчжурской армии, сорвались с платформ и частью утонули, частью были раскиданы по мелководью. На противоположном берегу грохотал передвижной кран, бестолково дёргая стрелой, тянул за лафет стального монстра с покривившимся стволом, но было ясно, что не сдюжит, не вытянет.

Леонтий Карлович отправился к высокому начальству, Фандорин же обошёл золотопогонный островок стороной и приблизился к самому провалу. Постоял, посмотрел и вдруг полез вниз по наклонной плоскости. У самой воды ловко перескочил на крышу утонувшего вагона, оттуда перебрался к следующей опоре моста, с которой свисали согнутые рельсы. Инженер вскарабкался по решётке шпал, как по приставной лестнице, и вскоре оказался на той стороне реки.

Здесь было куда менее людно. Поодаль, в полусотне шагав, стоял курьерский поезд — тот самый, что успел проскочить перед самым обрушением. Возле вагонов кучками стояли пассажиры.

На уцелевшей части моста и возле воды копошились деловитые люди в штатском, одетые по-разному, но при этом похожие друг на друга, как родные братья. В одном из них Фандорин узнал Евстратия Павловича Мыльникова, с которым когда-то вместе служил в Первопрестольной.

Перед Мыльниковым, вытянувшись в струнку, стоял жандармский унтер-офицер в мокром и разорванном мундире — похоже, дознание уже шло полным ходом. Но смотрел надворный советник не на унтера, а на Фандорина.

— Ба, — развёл он руками, словно собирался заключить инженера в обьятья, — Эраст Петрович! Какими судьбами? Ах да, вы теперь в ЖэУЖэДэ, мне говорили. Извините, что вторгаюсь на вашу территорию, но приказ наивысшего начальства: расследовать в кратчайшие сроки и с привлечением всех касательствующих ведомств. Подняли с пуховой постельки. Фас, говорят, бери след, старый пёс. Ну, насчёт постели это я приврал. — Мыльников оскалил жёлтые зубы как бы в улыбке, но глаза остались холодными, прищуренными. — Какие у нас, ищеек, нынче пуховики. Завидую вам, железнодорожным сибаритам. А я в кабинете ночевал, на стульчиках, по обыкновению. Зато, как видите, и поспел первым. Вот-с, допрашиваю ваших человечков — не японская ли мина.

— Господин инженер, — взволнованно обратился к Фандорину унтер, — да скажите их высокоблагородию. Помните меня? Лоскутов я, прежде в Фарфоровой на переезде служил. Вы нас зимой проверяли, остались довольны. Распорядились повышение дать. Всё честь по чести исполнил, как положено! Всюду сам лазил, за десять минут до литерного. Чисто было! Да и как бы супостату на мост пролезть? У меня с обоих концов часовые!

— Значит, чисто было? — переспросил Эраст Петрович и покачал головой. — Хорошо смотрели?

— Да я… Да вот вам… — задохнулся унтер и рванул с головы фуражку. — Христом-Богом! Восьмой год… У кого угодно спросите, как Лоскутов службу справляет.

Инженер обернулся к Мыльникову:

— Что успели выяснить?

— Картинка ясная, — пожал тот плечами. — Обычная расейская чепуха. Впереди шёл курьерский. В Колпино остановился, должен был пропустить вперёд литерный с пушками. Вдруг телеграфист подаёт депешу: следовать дальше, литерный задерживается. Напутал кто-то. Только курьерский через мостишко перемахнул, сзади догоняет эшелон. Тяжеленный, сами видите. Если б ему тут на полной скорости проскочить, как положено, то ничего бы и не было. А он, видно, начал притормаживать, вот опоры и подломились. Будет путейскому начальству на орехи.

— Кто прислал телеграмму о з-задержке литерного? — весь подался вперёд Фандорин.

— В том-то и штука. Такой телеграммы никто не посылал.

— А где телеграфист, который её якобы принял?

— Ищем. Пока не нашли — смена у него кончилась. У инженера дёрнулся угол рта.

— Плохо ищете. Добудьте словесный портрет, если удастся — фотокарточку, и во всероссийский розыск, срочно.

У Мыльникова отвисла челюсть.

— Телеграфиста? Во всероссийский?

Фандорин поманил надворного советника пальцем, отвёл в сторону и тихо сказал:

— Это диверсия. Мост взорван.

— Откуда вы взяли?

Эраст Петрович повёл начальника филёров к пролому, стал спускаться по висящим рельсам. Мыльников, охая и крестясь, лез следом.

— Г-глядите.

Рука в серой перчатке показала на обугленную и расщеплённую шпалу, на заплетённый серпантином рельс.

— С минуты на минуту прибудут наши эксперты. Наверняка обнаружат частицы в-взрывчатки…

Евстратий Павлович присвистнул, сдвинул котелок на затылок.

Дознатели висели над чёрной водой, слегка раскачиваясь на импровизированной лестнице.

— Так врёт жандарм, что осматривал? Или того хуже — в сговоре? Арестовать?

— Лоскутов — японский агент? Чушь. Тогда бы он сбежал, как колпинский т-телеграфист. Нет-нет, никакой мины на мосту не было.

— Как же тогда? Мины не было, а взрыв был?

— Выходит, что так.

Надворный советник озабоченно насупился, полез по шпалам вверх.

— Пойти начальству доложить… Ну, теперь начнётся свистопляска.

Махнул рукой филёрам:

— Эй, лодку мне!

Однако в лодку не сел, передумал.

Посмотрел вслед Фандорину (тот шёл по направлению к курьерскому), почесал затылок и кинулся догонять.

Оглянувшись на топот, инженер кивнул на стоящий поезд:

— Неужто между составами была такая маленькая дистанция?

— Нет, курьерский остановился дальше, на стоп-кране. Потом машинист дал задний ход. Проводники и некоторые из пассажиров помогали доставать из реки раненых. С этого берега до станции ближе, чем с того. Пригнали оттуда подвод, отвезли в больницу…

Эраст Петрович властным жестом подозвал начальника бригады. Спросил:

— Сколько пассажиров в поезде?

— Все места распроданы, господин инженер. Стало быть, триста двенадцать человек. Я извиняюсь, когда можно дальше следовать?

Двое из пассажиров находились неподалёку: армейский штабс-капитан и хорошенькая дама. Оба с головы до ног в грязи и тине. Офицер поливал своей спутнице на платок из чайника, та тщательно тёрла перепачканное личико. Оба с любопытством прислушивались к разговору.

От моста рысцой приближался взвод железнодорожных жандармов. Командир подбежал первым, откозырял:

— Господин инженер, прибыл в ваше распоряжение. Ещё два взвода на том берегу. Эксперты приступили к работе. Какие будут приказания?

— Оцепление с обеих сторон моста и вдоль берегов. К разлому никого не подпускать, хотя бы и генеральского чина. Иначе следствие слагает с себя всякую ответственность — так и говорите. Скажите Сигизмунду Львовичу, чтобы искал следы взрывчатки… Впрочем, не нужно, он сам увидит. Мне дайте писаря и четверых солдат, порасторопней. Да, вот ещё: вокруг курьерского тоже оцепление. Ни пассажиров, ни поездных без моего разрешения не выпускать.

— Господин инженер, — жалобно воскликнул начальник бригады, — ведь пятый час стоим!

— И п-простоите ещё долго. Мне нужно составить полный список пассажиров. Каждого будем допрашивать и проверять документы. Начнём с последнего вагона. А вы, Мыльников, занялись бы лучше пропавшим телеграфистом. Здесь я разберусь и без вас.

— Оно конечно. Тут вам и карты в руки, — не стал спорить Евстратий Павлович и даже замахал руками — мол, удаляюсь и ни на что не претендую, однако уйти не ушёл.

— Господа пассажиры, — уныло обратился железнодорожник к офицеру и даме, — извольте вернуться на свои места. Слыхали? Будет проверка документов.

— Беда, Гликерия Романовна, — шепнул Рыбников. — Пропал я.

Лидина вздыхала, разглядывая запачканную кровью кружевную манжетку, но тут вскинулась:

— Почему? Что случилось?

В немножко покрасневших, но все равно прекрасных глазах Василий Александрович прочёл немедленную готовность к действию и вновь, уже в который раз за ночь, подивился непредсказуемости этой столичной штучки.

Во время спасения тонущих и раненых Гликерия Романовна вела себя совершенно поразительно: не рыдала, истерик не закатывала, даже не плакала, лишь в особенно тягостные минуты закусывала нижнюю губку, так что к рассвету та совсем распухла. Рыбников только головой качал, глядя, как хрупкая дамочка тащит из воды контуженного солдата, как перевязывает оторванной от шёлкового платья тряпицей кровоточащую рану.

Раз, не выдержав, штабс-капитан даже пробормотал:

— Некрасов какой-то, поэма «Русские женщины». — И быстро оглянулся, не слышал ли кто этого замечания, плохо вязавшегося с обликом серого, затёртого офицеришки.