Александр Бушков - Комбатант Страница 7

— Не знаю… Он ушел еще засветло, а вернулся под утро… Раньше он никогда так не поступал… Я подумала сначала… мужчины есть мужчины… но он взбесился, буквально взбесился, сказал, что я дура набитая, что он не по девкам бегал, а выполнял задание Гравашоля, и если я кому-нибудь проболтаюсь хоть словом, меня… меня…

Она беззвучно расплакалась. Глядя без малейшего сочувствия, Бестужев дал ей некоторое время похлюпать носом, потом сказал властно:

— Хватит хныкать! Вчера, я так понимаю, вы уже не встречались с извозчиком?

— Да. Жак сказал, что мне больше не нужно к нему ходить…

— А Гравашоль появлялся?

— Нет, месье…

Бестужев узнал все, что ему было необходимо, — далее не имело смысла ее допрашивать. Он повернулся в ту сторону, где на такой же скамейке терпеливо сидели два агента, выразительно помахал. Оба немедленно вскочили и двинулись к ним.

— Боже, что у вас на уме? — всхлипнула Мадлен. — Вы обещали…

— Не тряситесь, — хмуро сказал Бестужев. — Никто вас не арестовывает. Просто-напросто эти господа на некоторое время примут на себя все заботы о вас. Подыщут вам жилье и проследят, чтобы вы остались под рукой.

— Разве вы меня не отпустите?

— Чтобы вы кинулись к вашему любовнику и все ему выложили? — хмыкнул Бестужев. — Не настолько я наивен, мадемуазель…

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

ЦИРКОВЫЕ БУДНИ

Заведение Кольбаха ничуть не изменилось со времен первого визита Бестужева: и балаган в неприкосновенности, и оранжево-зеленая вывеска, те же полдюжины фургонов выстроились буквой «П», а посреди дворика громоздился деревянный щит с меловым контуром женской фигуры: правда, на сей раз вокруг силуэта не торчало ни одного ножа, во дворике было тихо и совершенно пусто.

Сделав знак двум агентам, маячившим, как и было уговорено заранее, на приличном отдалении, Бестужев без колебаний направился к фургону, оклеенному афишами господина Жака. Поднявшись по скрипучей и шаткой лесенке в четыре ступеньки, оказался перед низкой дверью. Бесцеремонно постучал в нее кулаком, тут же распахнул дверь и вошел.

Как и следовало ожидать, роскошью внутренность фургона не блистала. Его примерно пополам разделяла простенькая ситцевая занавеска в цветочек, задернутая наглухо. На доступной взору половине располагалась парочка сундуков, вешалка со сценическим костюмом Жака и полудюжиной платьев Мадлен, а также, самое главное, небольшой стол, за которым восседал сам господин Жак в компании опустошенной наполовину бутылки красного вина, одетый в тот же самый затрапезный наряд, что и в прошлый раз.

— Какого черта? — пробурчал он неприязненно. — Я вроде никого не приглашал…

— У меня всегда были дурные манеры, месье, — преспокойно ответил Бестужев, аккуратно прикрыв за собой дверь. — Боюсь, вам с этим придется смириться.

Циркач присмотрелся:

— А, это вы… Что вам тут нужно? Мне с вами говорить не о чем. И что это на вас за наряд? С похорон идете или на свадьбу собрались?

Не отвечая, Бестужев бесцеремонно прошел к занавеске, распахнул ее, огляделся. Импровизированная спальня — широкая кровать, парочка шкафчиков. Чувствовалось, что тут поработала женская рука в попытках придать хоть какой-то уют убогой конурке.

— Эй, эй! — прикрикнул у него за спиной Жак. — Что вы себе позволяете? Вообще, какого черта? Я вас не звал!

Аккуратно задернув занавеску, Бестужев сказал:

— Я же предупреждал, манеры у меня самые дурные, привыкайте, господин де Монбазон, Живая Молния… Интересно, а французские законы позволяют присваивать чужое, столь славное имя?

— Провались они, эти законы, — хмуро сообщил господин Жак. — И вы с ними заодно. Катитесь к черту.

— Есть нешуточная опасность, что по указанному адресу вы отправитесь гораздо раньше меня, — сказал Бестужев светским тоном. — Я не преувеличиваю…

Зорко озираясь, он заметил в углу деревянный ящик, где грудой лежали разнокалиберные ножи с одинаковыми черными рукоятками — ага, это следовало учитывать…

Жак, упершись кулаками в хлипкую столешницу, выпрямился во весь свой немаленький рост, медленно, демонстративно, глядя с неприкрытой угрозой. Нужно признать, он производил впечатление: рослый, мускулистый, несомненно, наделенный недюжинной силой и ловкостью — но Бестужеву попадались противники и посерьезнее.

— Ну хорошо, — сказал он, ухмыляясь. — Если это для вас так важно, считайте, что я стушевался перед вашим грозным видом. Может быть, оставим этот цирк, простите за каламбур, и поговорим о деле?

— Нет у меня с вами никаких дел.

— Ой ли? — без улыбки спросил Бестужев. — Что до меня, то к вам есть дело, и нешуточное. Причем касается вас напрямую.

— Ну? — бросил Жак, все так же возвышаясь над столом, упираясь грозным взглядом.

— Дело касается дома номер тридцать шесть на Кунгельштрассе.

— Это где такой? Представления не имею.

— Неужели? — спросил Бестужев. — А мне кажется, имеете. Прошлой ночью вы там убили человека… а может быть, и двух? А?

Циркач вел себя, в общем, достойно: он не взорвался деланым возмущением, не рассыпался в оправданиях, он вообще не произнес ни слова — все так же стоял в угрожающей позе, не сводя глаз с Бестужева — разве что выражение лица утратило всякое легкомыслие, а глаза буквально буравили Бестужева. Противник был опасный, серьезный, Бестужев это прекрасно понимал и расслабиться себе не позволил ни на секунду.

— Вы не возмущаетесь, месье Жак? — поинтересовался он небрежно. — Не грозите крикнуть полицию?

Циркач усмехнулся уголком рта:

— Следовало бы крикнуть доктора по нервным болезням… Выкатывайтесь к черту.

Произнесено это было уже не приказным тоном.

— В самом деле? — пожал плечами Бестужев. — Нет, серьезно? Вам совершенно не интересно меня выслушать?

Жак наблюдал за ним настороженно и зло. С видом крайней беспечности Бестужев отошел к ящику с ножами, запустил туда руку, поднял один, держа двумя пальцами за кончик длинного сверкающего лезвия. Повертел перед глазами. Не похоже было, что у Жака имеется при себе огнестрельное оружие, его просто некуда было бы спрятать. Где-то может отыскаться револьвер, но при нем сейчас ничего такого нет…

Нож с лязгом упал в ящик, на груду других.

— Очень специфической формы рукоять, знаете ли, — сказал Бестужев спокойно. — Я ее сразу узнал, когда увидел, чем именно был убит… человек из той квартиры.

— Кто вы такой? — глядя исподлобья, спросил Жак. — И зачем эту чушь несете? Мало ли ножей на свете…

— Вы — циркач, — сказал Бестужев. — Следовательно, человек…

Он запнулся на секунду: слово «интеллигентный» существовало исключительно в русском языке, а в других носило совершенно иной смысл, так что приходилось искать равноценную замену.

— Следовательно, человек творческой профессии, — преспокойно продолжал Бестужев. — Кроме того, получили некоторое образование, хотя университет покинули, не проучившись и двух лет… Все равно, вас, сдается мне, никак нельзя отнести к людям тупым и малообразованным. Я и представить не могу, что вы не слышали о науке под названием «дактилоскопия». Вряд ли вы были настолько осмотрительны, что вытерли с рукояти ножа отпечатки пальцев. А они у каждого человека уникальны и неповторимы, никаких совпадений здесь быть не может, ни за что на свете… Что скажете, Жак? Вы не могли не слышать о дактилоскопических процедурах…

И он с самым естественным видом притворился, будто снова заинтересовался ящиком с грудой сверкающих ножей — повернулся к нему, наклонился, сторожа краем глаза каждое движение циркача, он помнил, насколько мсье Жак искусен в швырянии предметов…

Ага! Ухватив бутылку за торец горлышка, циркач резко взметнул руку — но Бестужев вовремя присел на согнутых ногах, и сосуд, разбрызгивая дешевенькое винцо, пролетел высоко над его головой, ударился в стену с такой силой, что старые доски жалобно загудели и одна, кажется, треснула, но сама бутылка не разбилась, продемонстрировав высокое качество работы венских стеклодувов.

Как и ожидал Бестужев, Жак прыгнул, не теряя времени, оскалясь, словно первобытный человек, целя кулачищем определенно в висок — но встретил пустоту. Вовремя уклонившись, Бестужев ответил ударом ноги, потом припечатал обоими кулаками.

Француз отлетел в угол, опрокинув ветхий стол со скудной закуской. Ему было очень больно, он сипел и закатывал глаза, но боевого духа не потерял, попытался вскочить.

Хмурый взгляд Бестужева сам по себе его бы ни за что не остановил — но его подкрепляло дуло браунинга, и циркач, вмиг посмурнев лицом, остался сидеть в нелепой позе.

Бестужев, держа его под прицелом, пододвинул ногой шаткий венский стул и тоже сел. Свободной рукой отряхнул с сюртука винные капли.