Далия Трускиновская - Государевы конюхи Страница 8

— Я Акулина, — сказала первая баба, — а со мной Дарьица. Мы утром у Анофриевых на дворе были, неужто не помнишь?

— Поди вас всех упомни! — грубовато заявил Стенька. — Зажали меня в угол, чуть бороду не выдрали — расскажи да расскажи!

— Гляди, вспомнил! — развеселилась Дарьица.

— А что ж это вы носитесь невесть где в такое время? — строго спросил Стенька. — Не ровен час, на дурного человека напоретесь.

— А нас Прасковьица в тюрьму посылала.

— Какая еще Прасковьица?

— Татьяне-то ни до чего дела нет, знай плачет, так за нее Прасковья Анофриева всем распоряжается. И Прасковья нам велела взять пирогов вчерашних, взять войлок, взять рубаху чистую и все это понести в тюрьму Родьке. Не сидеть же ему там голодному! Мы и побежали!

— И что Родька?

— А с Родькой неладно. Добудиться не могут. Вырвало его, болезного, и опять заснул, — сказала Акулина жалобно.

— Еле упросила, чтобы пустили рожу его дурную обмыть, — добавила Дарьица. Она была постарше Акулины, совсем юной, и норовом покрепче. — Знаешь что, Степан Иваныч? Сторожа сказывали — такое бывает, коли человека опоят. Есть такие сонные зелья, что человек спит беспробудно и просыпается полумертвый!

— Голубушки вы мои! — воскликнул Стенька. — Расцеловал бы я вас!..

— Да ты никак с ума съехал? — возмутилась Акулина, может статься, и притворно, а Дарьица развеселилась.

— Так за чем же дело стало?!

Она протиснулась мимо подружки, да неудачно — задев ее бедром, так и усадила на плотный сугроб. Сама же стала перед Стенькой, румяная, широкая в пышной шубе, и до того белозубая, что мужик так и вспыхнул.

Поцелуй на морозе бывает хмельным, лучше всякого вина, и Стенька с трудом оторвался от шаловливой бабы.

Ниточка появилась! Та ниточка, за которую уж можно было тянуть без опасения, что порвется!

И первым делом задать вопрос: кому до такой степени помешал трезвый Родька Анофриев, что его непременно опоить следовало? Что такое видел, слышал, знал Родька, чтобы его опаивать?

И дельце, которое за минуту до того казалось дохлым, ожило.

Дворовый кобель Анофриевых Данилку знал, даже не брехнул ни разу. Парень взошел на крыльцо и, вытянувшись, палкой постучал у самого окошечка о резной наличник. Оно было, как и водится, прорублено высоко, без палки не достать.

У Анофриевых было тихо.

— Вань, а Вань! — позвал Данилка.

Ответа не услышал. Неужто спать легли?

А чего бы им и не лечь, ведь стемнело. Не сидеть же при лучине до утра!

Однако свет сквозь затянутое бычьим пузырем оконце пробивался. Еле-еле, почти неуловимо. То ли от луны тусклый отсвет?.. То ли молодая хозяйка, сделав огонек так, что слабее не бывает, дитя баюкает и к двери подойти не желает?

А Ваня?

Уж не заставили ли Ваню таскать дрова для водогрейного очага, что было Данилкиной обязанностью? Непременно заставили, если Данилку дед Акишев с конюшен увел, конюхи поругались-поругались, да его лучшего дружка к делу и приставили…

Данилка уселся на ступеньках крыльца и тяжко вздохнул. Уж так все скверно сложилось — сквернее некуда. И холодно. В такую ночь, гляди, и в добрых сапогах замерзнешь. Стрельцы-то в караул так укутаются — одни носы торчат, видывал Данилка, как они в епанчах поверх тулупов по башенным лестницам карабкаются, смех один. А вот довелось бы кому из них посидеть в морозец на крылечке не в сапогах, а в лаптях, как сейчас Данилка, и сделалось бы им, балованным, тяжко…

Главное, непонятно — куда же теперь податься?

Упрямства в парне сидело столько, что скорее бы замерз, чем вернулся на конюшню, где по его милости уже наверняка стряслась беда — пьяного Родьку взяли за приставы. И более всего не любил Данилка в своих грехах каяться. Лучше по шее схлопотать, чем повиниться! Дед Акишев за ним эту дурь знал и порой нарочно покаяния добивался, да так ни разу и не добился.

Дверь скрипнула. Ваня босиком, в длинной рубахе и, кажется, вовсе без порток, выглянул и показал рукой — сюда, мол.

Данилка в узко приоткрытую, чтобы холода не напустить, дверь живо протиснулся в сенцы. Там еще не было в полную меру тепло, однако и не морозно. Хорошо бы Ваня пустил сюда ночевать, подумал Данилка, тут пара бочат стоит одной доской накрыта, на той бы доске и примоститься, не беда, что коротка. И рогожка наверняка в хозяйстве найдется — укрыться.

Но по шляхетскому своему норову парень не начал беседы с просьбы.

— Садись, — сказал Ваня. — В горницу не зову, парнишка у нас прихворнул, Дуня переполошилась, полон дом старых дур…

Данилка сел на доску.

— Про Родьку знаешь? — спросил.

— Как не знать…

— Вань! А как ты полагаешь — он это или не он?

В сенцах было темно, Данилка не столько увидел, сколько угадал — сидевший рядом Ваня повернул к нему светловолосую голову и поглядел с любопытством.

— А ты? — спросил дружок.

— Я? А вот послушай… — Данилка умостился поудобнее. — Та Устинья от вас через забор живет. А побежала к Крестовоздвиженской обители. Значит, мимо ваших ворот бежала. Дальше чей забор и чьи ворота?

— Лариона Расседлаева, того, у которого осенью гнедой жеребец плечо и руку изъел. Помнишь ли? Сам государь велел выдать на леченье полтину.

— Дальше?

— Дальше Голиковы.

— И у всех хорошие кобели? Которых ночью с цепи спускают?

— Как же не спустить? — удивился Ваня. — Для того и держим!

— А теперь скажи мне, слышал ты, чтобы кобели ночью лаяли, или не слышал?

— Зачем тебе кобелиный лай?

— А затем! — Данилка стал уж сердиться на Ванину непонятливость. — Коли по улице баба бежит, а за ней мужик, то ведь непременно их чей-то пес из-за забора облает! А другие подхватят!

— Какая баба? Господь с тобой! Какой мужик?!?

— Да Устинья же! А за ней — Родька!

— Делать тебе больше нечего, кроме как башку ломать, куда Устинья, царствие ей небесное, побежала, — по-взрослому ворчливо сказал Ваня. — Ты в ярыжки земские, что ли, записался?

— Ваня, ты послушай! Ежели она от своего домишка к Крестовоздвиженской бежала, то ее бы голиковский Полкан так облаял — вся слобода бы всколыхнулась! Васька Кольцов к голиковской Матрене залезть пробовал, он знает! Этот Полкан где-то у самого забора всю ночь живет!

— Тихо ты! — приструнил дружка Ваня. — Будет нам сейчас Полкан…

И мотнул головой на дверь, откуда впрямь могли показаться Дунина мать, или кто из старших сестер, или бабка.

— А когда Артемонка прихворнул? — с умыслом спросил Данилка. — И что с ним приключилось?

— Как раз вчера вечером, как стемнело, крикун напал. Дуня досветла унимала, — не почуяв подвоха, отвечал Ваня.

— И тебе выспаться не дал?

— Какое там выспаться! Я утром, как коней покормили и напоили, в сено закопался, вздремнул.

— Стало быть, кабы псы вдруг все разом залаяли, вы с Дуней бы услыхали?

— Да тебе-то какая печаль?

— А такая печаль, что я подьячему не догадался соврать, что Родька будто бы жеребцов на кобыличью конюшню повел. Откуда я знал, что он, блядин сын, лежит пьянешенек? А Бухвостов, собака косая, и рад шум поднять!

Ваня дружка хорошо знал. Если Данилка так вот злобствовал, это могло означать и тщательно скрываемый от самого себя страх.

— И теперь так получается, что ты Родьку Земскому приказу с головой выдал? — уточнил Ваня.

— Вот так и получается.

Ваня мог бы сказать, что конюхи таких дел не любят, что за такие дела бьют, но не стал. Данилка и сам все понимал. От укоризны ему бы легче не сделалось.

Если по правде — Ваня был очень всем этим делом недоволен. Родька ведь и ему какой-то вовсе непонятной родней приходился. Да и держались конюхи друг за дружку крепко.

Однако сидел с ним рядышком Данилка, и если его со двора сейчас погнать, совсем ему податься некуда. Выгонят или не выгонят с конюшни — это уж завтрашняя забота. Сейчас же придется его на ночлег устраивать.

Данилка же, весь поглощенный своим рассуждением, не обращал внимания на Ванино хмурое раздумье.

— Вань, она же не полем — она от Родьки улицей бежала! Первое — молча бежала, а ведь тут дома! Кричала бы — люди бы услышали, выскочили, помогли! Что же она молчала? А второе — псы! И что же получается?

— А с чего ты взял, будто она мимо наших, расседлаевских да голиковских ворот бежала? — задал разумный вопрос Ваня. — Мало ли где Родька ее гонял?

— Но не кругами же! Она — баба старая, толстомясая… ой!.. — Данилка вспомнил, что говорит-то о покойнице, и грешно ее таким словом поминать. — Не могла она от него долго удирать, он бы, Родька, ее живо нагнал! А ее до Крестовоздвиженской донесло. Кабы в другую сторону бежала — ее бы в другой стороне и нашли.

— Ну и что с того?

— А то, Вань, что вовсе ее из дому никто не выгонял телешом. И не бегала она босая по снегу. А порешили ее в каком-то другом месте, — уверенно сказал Данилка. — Я даже вот что скажу — те, что ее порешили…