Патрисия Финней - Роковой бал Страница 8

Пип просиял от чувства признательности.

— Сходишь? Нет, правда, сходишь? Только будь осторожна, он прямо бешеный становится, когда пьян!

— Да ну уж! — фыркнула Элли. — Коли я не увернусь от пинка пьянчуги, так поделом мне и синяк на заднице! Ты не волнуйся. Пип, я пойду и посмотрю.

Она подмигнула мне и убежала с ведром щелока и тряпкой в сторону персональных апартаментов придворных.

Я развернулась и пошла назад к банкетному павильону, где пламя горящих свечей, проникая сквозь холст, отбрасывало на траву силуэты Венеры и Адониса.

Я стояла и смотрела на них, пока не озябла.

Кто-то подошел и взял меня за руку.

— Кто это? — спросила я.

— Роберт, — последовал ответ.

Я улыбнулась, успокоившись и позволив держать себя за руку. В темноте я различала только его тень.

— М-можно м-мне п-поцеловать вас в г-губы, леди Г-грейс?

Еще одна длинная фраза! Наверное, когда никто не видит, лорду Роберту легче говорить.

— Только в следующем месяце, после обручения, — ответила я чопорно. Но разрешила лорду Роберту поцеловать мне руку. Это так романтично!

— Уже м-много в-времени прошло. П-пойдемте, п-потанцуем?

— Ну конечно, милорд! — сказала я вполне благосклонно.

Я позволила ему проводить меня в зал, где мы присоединились к танцующим фарандолу — со стороны лорда Роберта это было весьма смелым поступком, если учесть, сколько раз я наступила ему на ногу во время вольты!

Мы станцевали еще несколько танцев. Потом вошел сэр Чарльз — вид у него был по-прежнему угрюмый.

Он пожал лорду Роберту руку, что было очень мило с его стороны, и все время пристально на меня смотрел. Мне это не понравилось. Потом я заметила Пипа, который разговаривал с лордом Уорси. Тот держал веер королевы, а Ее Величество пристально наблюдала за сэром Кристофером Хэттоном, одним из своих фаворитов, который демонстрировал ей новые па вольты.

Лорд Уорси разговаривал с Пипом довольно резко. Похоже, он беспокоился о здоровье сэра Джеральда, а Пип объяснял, что тому очень плохо. Пару раз лорд Уорси взглянул на нас с лордом Робертом.

Наконец Ее Величество решила, что натанцевалась, и, естественно, все ее фрейлины и придворные дамы тоже. Мы выстроились в ряд, правда, не такой аккуратный, как по прибытии, и чинно удалились под музыку. А кавалеры стали разбиваться на группы, обсуждая, не нанять ли им лодку, чтобы поехать в Парижский Сад еще поразвлечься.

Когда я пришла помочь королеве раздеться, она отослала меня.

— Нет, дорогая, возьми Фрэн и иди спать. Ты, должно быть, очень устала!

И тут я вдруг почувствовала, что ноги у меня горят, а желудок накрепко стиснут корсетом. Я встала на колени и поцеловала королеве руку.

— Ну что, понравился тебе бал в честь дня Святого Валентина? — улыбнулась она.

— О да, Ваше Величество! Я отлично провела время, — ответила я. И это была правда. Во всяком случае, задачку с подарками я решила!

Когда я уходила, Ее Величество добавила:

— Грейс, у себя на подушке ты кое-что найдешь…

Я присела в реверансе, сгорая от желания узнать, что именно, и поспешила к себе.

Фрэн быстро расцепила все крючки, расшнуровала рукава, сияла с меня верхнюю бархатную юбку, лиф и вставку. Потом настала очередь второй юбки, фарзингейла, нижней юбки и металлического каркаса. За ними последовала еще одна юбка, и, наконец, Фрэн расшнуровала мне корсет.

Я сказала: «Уф-ф!»

Приятно сознавать, надев корсет, какая тонкая у тебя стала талии, но еще приятнее — снять его и расслабиться! Тогда все внутренние органы немедленно начинают работать, и хочется поскорее остаться одной.

Фрэн это знала. Улыбнувшись, она поцеловала меня в щеку.

— Вы были так прекрасны нынче вечером, леди Грейс! Вы всех превзошли!

Сейчас-то я знаю, что это неправда — ни одной девушке с волосами мышиного цвета не превзойти леди Сару Бартелми-Рыжие Кудряшки, но слышать эти слова было приятно, и я поцеловала Фрэн.

Она ушла, прихватив с собой мои юбку, лиф и французский корсет, чтобы почистить их и проветрить.

Я сняла ожерелье лорда Роберта, положив его возле кровати, потом переоделась в ночную сорочку и воспользовалась стульчаком с крышкой.

Фрэн налила мне в чашку немного свежей розовой воды, так что я умылась и почистила зубы новой зубной тряпочкой с миндальной пастой и солью, а потом сполоснула рот укропной водой.

Ну вот. В камине горит огонь. Мне не холодно. Надев ночную рубашку, я сижу в своем любимом углу и пишу.

Наверное, с небес мама может заглянуть в мои дневник и прочесть все, что я написала. Так что я пишу как будто для нее. Я знаю, ей бы очень поправилось, как я танцевала на балу. Интересно, что бы она сказала о моем выборе? Наверное, одобрила бы. Сэр Джеральд ей вряд ли понравился бы, и еще она бы согласилась, что сэр Чарльз для меня слишком стар.

Что-то глаза слипаются. Пора спать.

Февраль,

Пятнадцатый день,

год от Рождества Христова

1569

Я хотела заснуть, но не удалось. Никак не могу успокоиться и должна все записать.

Сняв с кровати покрывало, я заметила на подушке маленький сверток. Сначала я очень удивилась, кто мог его мне оставить, но потом вспомнила последние слова королевы. Я схватила сверток, поднесла его к свече — и тут же выронила, увидев знакомый почерк. Это писала моя мама год назад. 14 февраля 1568 года, в ночь своей смерти.

Иногда я думаю: как было бы хорошо, если бы в ту ночь я была не собой, спокойно спавшей в маминой спальне, а ангелом! Тогда, милостью Божьей, я сумела бы ее спасти.

Попробую все изложить по порядку; как рассказчик на ярмарке. Может, тогда мне станет легче. Я слышала, что если пересказать то, что тебя мучает, боль стихает, а память перестает сопротивляться и гнать сон.

Моя мама, леди Маргарет Кавендиш, была фрейлиной Ее Величества, смотрительницей королевской спальни, одной из ближайших подруг королевы. 13 февраля 1568 года она ужинала с Ее Величеством (а перед этим зашла в мою спальню и поцеловала меня на ночь, пожелав спокойной ночи).

Неожиданно вошел человек от мистера Сесила, секретаря королевы и сообщил, что прибыло срочное донесение из Шотландии. Тогда королева (она сама мне об этом рассказывала), сказала, что вернется минут через десять, предложила моей маме выпить немного вина, чтобы прошла ее головная боль, и удалилась узнать новости.

А мама налила себе вина и выпила…

Именно в этот момент я и представляю себя ангелом. Я бы влетела в комнату, когда мама взяла бокал в руки, и закричала:

— Не пейте это вино, миледи!

А поскольку мой вид произвел бы на маму сильное впечатление — ореол, крылья и всякое такое, она уронила бы бокал на пол. А потом какая-нибудь королевская канарейка, из тех, что вечно дергают тебя за волосы, подлетела, отпила из лужицы и упала бы рядом, так что все бы немедленно поняли, что вино отравленное.

А потом вернулась бы королева, позвала стражников, и приказала проверить вино. И тогда бы доктор обнаружил в нем смертельный яд под названием горетрав, и королева приказала бы закрыть все входы и выходы и обыскать дворец, и они поймали бы этого гада-француза, подосланного Гизами, чтобы отравить королеву…

Но все случилась иначе. Моя мама выпила вино королевы, и ей стало плохо.

Я смутно помню, как миссис Чемперноун разбудила меня и замотала в свой пушистый халат. Я никак не могла проснуться и идти своими ногами, поэтому она посадила меня на закорки — даже не могу в это поверить, она всегда такая сердитая и колючая! — но все было именно так! — и отнесла в спальню королевы.

Ее Величество убирала со стола перо и чернила, а на ее щеках были слезы. В маленькой подставке курился ладан, но в воздухе все равно чувствовался отвратительный горький запах.

Миссис Чемперноун плакала, я тоже начала плакать, хотя спросонок не понимала, почему. Потом на кровати я увидела маму в расшнурованном корсете. Видимо, ей пускали кровь — одна рука у нее была перевязана. Тут уж я проснулась как следует.

Глаза у мамы были закрыты, лицо восковое, а в углах рта — желтая пена.

— Чума? — прошептала я.

— Нет, Грейс, — печально ответила королева. — Если бы так, от этой болезни можно было бы выздороветь! Думаю, она отравилась ядом, который предназначался мне. Доктор вышел изучить рвоту.

Тут открылась дверь и, завернутый в отороченный мехом халат, торопливо вошел мой дядя, доктор Кавендиш. Он приблизился к кровати с другой стороны, пощупал маме пульс, потрогал лоб, приподнял веки.

Я взяла ее за руку — рука была холодной. Мама умирала, оставляя меня одну. Вот тогда я почувствовала, как это бывает, когда разрывается сердце. Казалось, в груди что-то надломилось, и стало невыносимо больно.