Гонсало Гинер - Тайна масонской ложи Страница 8

Адмирал Гонсалес де Мендоса и капитан корабля Ордуньес встали неподалеку от шкафута, по которому должны были проходить цыгане.

Возможно, из-за тошнотворного гнилостного запаха, который начал распространяться из открытого трюма, или же из-за мерзкого и убогого вида заключенных, поднимающихся на палубу, или же и из-за того, и из-за другого адмирал и капитан корабля отошли немного назад — то ли на свежий воздух, то ли невольно отшатнувшись от ужасной сцены, представшей перед их глазами.

Почерневшие гангренозные раны на ногах, запястьях и оголенных спинах. Потухшие отрешенные взгляды взрослых и исхудавшие, опаршивевшие от болезней тела детей. Жгучая ненависть, которая, казалось, буквально струилась по жилам самых стойких, и безвольная отрешенность тех, кто покорно шел навстречу своей незавидной судьбе. Одежда, превратившаяся в грязные лохмотья, от которых порывы ветра разносили во все стороны гнусный запах человеческих выделений, смерти и разложения. Из трюма корабля раздались выстрелы и крики: некоторые из цыган предпочли смыть постигший их позор кровью, и теперь, в ходе начавшейся потасовки, эта кровь вместе со шматками плоти размазывалась по полу и по стенам трюма. Другие, уже поднявшись на палубу, но еще не дойдя до трапа, умирали от ударов пик и шпаг, потому что бросались на конвоировавших их солдат с единственной целью — быть убитыми и тем самым поскорее положить конец своим мучениям.

Когда стали выходить цыгане из последнего — третьего — трюма, лейтенант сообщил адмиралу и капитану корабля, что в первом трюме насчитали сорок трупов, причем три из них — детские. Они валялись там среди снующих туда-сюда голодных крыс, луж мочи и прочих зловонных нечистот.

Через два часа, когда корабль покинули последние цыгане, оставив за своей спиной на палубе еще около двадцати трупов, общее число погибших достигло ста восьмидесяти шести. Получалось, что из девятисот сорока двух цыган, взошедших на борт этого корабля в порту Картахены, лишь семьсот пятьдесят шесть добрались живыми до местной тюрьмы.

Офицеры и солдаты, так же как и все прочие очевидцы этого жуткого события, понимали, что никакими словами невозможно выразить те чувства, которые охватывают человека при виде подобного зверства и связанных с ним трагедий, а потому на корабле на несколько часов воцарилось напряженное молчание.

— Я схожу в тюрьму и посмотрю, что можно сделать с этим бедствием, — сказал адмирал и поспешно зашагал по палубе, глядя на небо, которое после нескольких дней сплошной облачности наконец-то решило подарить людям хоть немного солнечного света.

Спускаясь по трапу, он оглянулся назад, чтобы попытаться удержать в памяти внешний вид корабля, который предстал теперь уже совсем в другом облике — переливаясь и поблескивая в ярких лучах солнца. От его пропитанной влагой древесины исходил пар, как будто он пытался таким способом очистить себя от смерти и крови, а его мачты так устремились ввысь, словно хотели разогнать тучи и уже больше никогда не позволять непогоде омрачать его горделивый облик.

Адмирал пошел вместе со своим помощником в направлении окруженной четырьмя вышками тюрьмы, где ему предстояло заняться необычайно трудным делом. В свое время эта тюрьма задумывалась как место заточения людей, осужденных за грабежи и убийства на юге Андалусии. Однако совсем недавно — в силу возникшей потребности в рабочих руках для возведения оборонительных сооружений в больших портах на Антильских островах — король приказал отправлять туда всех заключенных в качестве дешевой рабочей силы, и одним из главных перевалочных пунктов при этой массовой перевозке людей стала судоверфь Ла-Каррака.

Когда до ворот тюрьмы оставалось всего лишь несколько метров, адмирал вдруг вспомнил о вспышке тифа, значительно сократившей количество заключенных, а также о протестах врачей судоверфи по поводу жуткой антисанитарии и недоедания вследствие скудости рациона заключенных. Однако все прежние проблемы показались адмиралу мелкими по сравнению с тем, что свалилось на его голову сейчас. Ему пришла мысль, что его друг Пардо, капитан прибывшего корабля, направляясь в Гавану, мог бы оказать ему услугу, прихватив с собой несколько сотен заключенных. Хотя, конечно, для этого ему придется написать письмо самому маркизу де ла Энсенаде, чтобы тот дал соответствующее разрешение. Адмирал подумал, что ему будет легче убедить капитана корабля в необходимости подобного поступка, если он пригласит его поужинать этим вечером вместе с ним и его супругой Марией Эмилией, которая, кстати, наверняка обрадуется гостю.

— Карраско! Ступайте обратно на корабль и скажите капитану, что я жду его сегодня вечером на ужин. А по дороге распорядитесь от моего имени, чтобы в тюрьму явились все врачи — все, что есть.

Карраско бегом отправился обратно в порт, мысленно чертыхая и адмирала, и свою тяжкую судьбу, потому что, как ему казалось, он был единственным офицером, который сегодня на всей военно-морской базе по-настоящему работал.

Через неделю после прибытия последней партии цыган на судоверфь Ла-Каррака колонна заключенных, построенных по двое, выходила рано утром из тюрьмы, направляясь к топкому берегу моря к западу от порта, где заключенные должны были работать в громадном котловане, в котором предстояло соорудить два сухих дока. Это были самые первые на судоверфях Испании сухие доки, и сооружались они в соответствии с указаниями моряка и исследователя Хорхе Хуана.

Три дня назад корабль, привезший из Картахены цыган, поднял якоря и направился в Гавану, увозя в трюмах почти пятьсот человек, благодаря чему число находившихся в тюрьме цыган более или менее соответствовало ее реальной вместимости. Адмиралу оставалось только радоваться, что ему смог помочь старый друг Альваро Ордуньес.

Во главе вышедшей из тюрьмы колонны шли Тимбрио Эредиа и его брат Силерио. С них ни на секунду не спускали глаз четверо из сорока конвоиров, сопровождавших эту колонну. Вспыльчивый нрав братьев и раны двух солдат, присматривавших за цыганами во внутренних двориках тюрьмы, являлись вполне вескими основаниями для такой бдительности.

Обоих братьев арестовали в печально известный день тридцатого июля в одном из селений неподалеку от Мадрида, где они до этого проживали уже более пятнадцати лет. У них была собственная кузница, пользовавшаяся неплохой репутацией, поэтому у братьев всегда было много заказов. При аресте не обошлось без человеческих жертв — двое из солдат оказались явно не в состоянии справиться с Тимбрио и Силерио, мастерски владеющими ножом. Однако братьям не удалось совладать с остальными нападавшими, и те с еще большей яростью набросились на них, связали их цепями и веревками, а затем жестоко избили палками и ногами.

У Тимбрио были жена и две дочери — обе еще совсем дети. У его брата, только что женившегося на Амалии — самой младшей из двоюродных сестер жены Тимбрио, — еще не было потомства. То ли из-за своей молодости и красоты, то ли из-за желания солдат как можно более жестоко отомстить за своих убитых товарищей новобрачная подверглась гнусному надругательству со стороны военных. Они изнасиловали ее прямо на глазах у связанных по рукам и ногам Тимбрио и Силерио, а также на глазах у дочерей Тимбрио, которым солдаты тем самым цинично и наглядно показали, что может произойти и с ними, если они не будут выполнять распоряжений военных. Лица девочек, залитые слезами, контрастировали с абсолютно спокойным лицом насилуемой женщины, которая не потеряла чувства собственного достоинства, хотя ее охватила лютая ненависть. Кроме учиненного против них гнусного произвола и насилия, этот день запомнился братьям-цыганам на всю оставшуюся жизнь еще и тем, что никто из присутствовавших при их аресте соседей даже и не попытался за них заступиться, хотя среди их людей было немало их заказчиков, в том числе несколько дворян и даже священники. Поэтому братья с тех пор считали всех этих людей соучастниками совершенного против них самого настоящего преступления, вина которых была не меньше вины тех, кто над ними издевался.

Впоследствии Тимбрио и Силерио узнали, что их имущество было разделено между коррехидором{Коррехидор — управляющий в провинциях феодальной Испании.}, двумя судьями и офицером, руководившим арестом, и тогда они поклялись, что не пожалеют жизни, чтобы должным образом отомстить этим четверым и всем бездействовавшим очевидцам их столь позорного ареста.

Поднявшись на небольшой холм, заключенные встретились с еще одной колонной, состоявшей из подростков, направлявшихся на работу в мастерские. Некоторые из этих детей из-за своей жуткой худобы были похожи на ходячие скелеты.

— Погляди на этих затурканных чертенят! Их шпыняют хуже, чем скотину!

Произнесший эти слова Тимбрио тут же получил удар по голове, от которого у него открылась еще не зажившая рана возле брови, и из нее ручьем хлынула кровь. Ударивший его охранник крикнул, чтобы он перестал болтать на своем цыганском жаргоне, а шел молча, как и все остальные.