Сергей ГОРОДНИКОВ - Алмаз Чингиз-хана Страница 8

— Отныне на часах будем только по двое! — жестко и раздельно выговорил Мещерин, подавляя в себе смутное и неприятное чувство вины.

— А этот где ночует? — злобно спросил десятник.

Его слова относились к Борису, который на взмыленном коне скакал от холмов и подскакал к Мещерину. Выпрямляясь в скрипучем кожаном седле, Борис не мог не почувствовать неприязни, которая, будто дуновением северного ветра, изменила лица окружающих его воинов.

— Там обезглавленное тело, — холодно сказал он, указав рукой в сторону, откуда появился. — И те же следы, какие оставил принёсший гюрзу.

Никто не хотел завтракать. Выполнив мрачный обряд захоронения товарища, они спешно покинули страшное из-за бессмысленного убийства место. После этой ночевки еще одной свободной лошадью стало больше, и её тоже уводили на поводу. Мещерин по-прежнему вел отряд берегом речки. Он долго не нарушал общего тягостного безмолвия.

— Ты говорил о чужаке. Что ему нужно от стрельцов? — наконец холодно и требовательно спросил он Бориса.

Тот сопровождал их, ни с кем не объясняясь по поводу своего ночного отсутствия и не обращая внимания на отчуждение, которое возникло между ним и стрельцами, на стороне которых был и подьячий. Вопрос к нему Мещерина повис в воздухе.

Ответил ехавший справа атаман.

— Чужаку до стрельцов дела нет. Это предупреждение тебе.

Мещерин вздрогнул, будто рядом с ним раздался удар хлыста. Молчание Бориса красноречивее слов подтверждало сказанное атаманом, и больше Мещерин к этой теме не возвращался. Лишь морщинки на переносице говорили о том, что он замкнулся наедине с какими-то своими мыслями, непосредственно связанными с тем, что случилось на двух ночных привалах.

Пообедали рано, когда на востоке увидали размываемые горячим воздухом очертания горных вершин. После обеда заполнили бурдюки водой и расстались с напоминающей об убитых товарищах речкой, повернули лошадей к северу, направились к дальним предгорьям высоких гор в обход холмистой степи. За холмами повсюду была неизвестность, и большую часть дневного перехода Борис двигался много впереди, постоянно то пропадал из виду, то снова появлялся, добровольно выполняя работу верхового разведчика.

Тени уже нелепо вытягивались в сторону востока, когда молодой тушканчик замер, вслушался в степные звуки. Сопровождаемый верной длинноногой тенью он стремглав кинулся прочь от показавшейся головы человека и шустро юркнул в норку. Норка, казалась, надежной, а любопытство беспокоило, и он выглянул наружу, пронаблюдал за наездником.

Спугнувший зверька Борис переехал седловину между пологими холмами, возле следов обременённых всадниками лошадей остановил коня, подождал спутников. Он мельком глянул на следы и неторопливо осмотрел даль окрестностей. К нему выехали Мещерин и атаман, и он указал им на отпечатки многих копыт, оставленные среди пожухлой травы совсем недавно, возможно еще полуднем. Судя по ним, всадники на лошадях были тяжело вооружены и никого не боялись, не желали бояться, уверенные, что бояться станут их.

— Джунгары, — пояснил Борис.

Мещерин невольно опустил ладонь на рукоять сабли, пробежал взором по цепочке следов, которые тянулись за холмы.

— Разбойники?

Борис слегка кивнул в подтверждение его догадки.

— Не они убивали? — опять спросил Мещерин, подразумевая ночные события.

— Я ночевал возле них, — поняв его вопрос, произнес Борис. Затем продолжил. — Я бы предупредил, узнай они о твоём отряде.

— Если бы они напали, то на всех сразу, — голос атамана выдал озабоченность, которую он хотел скрыть.

Атаману и Мещерину показалось, Борис говорил меньше, чем знал. Но расспрашивать они не стали, понимая, что это бесполезно. Чтобы избежать случайного столкновения с джунгарами, узнавать об их намерениях, Борис предложил двигаться за ними, по их следам. Атаман поддержал его. Разбойники, казалось, тоже обходили предгорья, и Мещерин согласился, признавая, что такое решение будет самым правильным.

Следы вскоре привели их на гребень холма, за которым они увидели разграбленное казахское стойбище. Малочисленный отряд стороной объехал сожжённые юрты, трупы людей и верблюдов. Петька и казачок держались близ Мещерина, атамана и Бориса, ни на шаг не отставали. Другие стрельцы вели себя раскованнее и смелее. Без приказа Мещерина все на всякий случай проверили ружья, каждый убедился, что его пищаль заряжена.

Под вечер спешились. Ведя лошадей за поводья, один за другим поднялись на узкое плато невысокой горки, где было удобнее отражать возможное нападение. Устроились на открытом месте. Шатер на этот раз не ставили, и Мещерин лёг на нем, разостланном поверх жёсткой сухой травы. Прищуренными глазами он долго смотрел в разведённый в вырытой ямке огонь, хотел забыться на время пляски языков пламени. Подьячий гусиным пером мелко и тщательно делал записи в толстый свиток, раскрытую часть которого прижимал ладонью к дощечке на коленях. Двое стрельцов на часах неотрывно вглядывались в темноту, на подозрительные звуки вскидывали ружья.

Петька разомлел от тепла.

— И куда мы едем? — лениво спросил он в костер. — Уже горы пошли…

Кроме атамана и подьячего, остальные у костра посмотрели на Мещерина. Тот вроде как не слышал вопроса.

— Другим путем возвращаемся, — оторвался от своих записей подьячий. И разъяснил Петьке подробнее, как учитель прилежному ученику. — К эмиру бухарскому Волгой плыли, через Астрахань, потом степями шли. А возвращаемся Сибирью.

— А-а, понятно… — лениво согласился Петька, которому было все равно.

За полукруглым выступом плато сорвались и с частым стуком покатились по уклону камешки. В другой стороне раздался выстрел, затем послышался дробный стук подкованных копыт, который затих в удалении. Все потянулись к оружию, нестройно поднялись. Ждать пришлось недолго — из темноты, словно призрак, появился Борис с ружьем в руке. Никто его не расспрашивал, точно каждый уже решил для себя: будь что будет. Стали устраиваться на свои места. Присел у костра и Борис. Все молчали, не возражали. Только он и атаман, казалось, едва легли, сразу же погрузились в глубокий сон. Остальные засыпали и спали нервно, беспокойно; но этой ночью на жизнь часовых никто не покушался.

Едва начало светать, Борис тихо встал, проверил нож, зарядил ружье. Разбуженные часовыми, будто не доверяя ему, начали собираться Мещерин, за ним Румянцев. Борис глянул на обоих и не сказал ни слова; не дожидаясь, оседлал коня и повёл к самому пологому откосу. Они нагнали его. Осторожно спустились с плато и внизу уселись в сёдла. Не колеблясь в выборе направления, Борис направил коня на восток. Иногда он наклонялся к гриве, разбирался со следами на земле, тогда эти следы замечали и его спутники.

Когда солнце уже разбросало повсюду яркие пронизывающие воздух лучи и прохладные утренние тени, въехали в узкий распадок меж невысоких гор, словно изъеденных злыми степными ветрами, которые хозяйничали в другое время года. Борис остановил коня, вслушался в окрестные звуки. Прислушались Мещерин и Румянцев. До них доносились необъяснимые гулкие удары тяжелых камней о землю. Повторяя действия Бориса, они слезли с лошадей, повели их за поводья. Но вскоре стреножили и оставили под тенью свисающего с обрыва чахлого деревца.

— Убийствами он запугивает тебя, — внезапно сказал Борис шедшему следом Мещерину. — Что ему от тебя надо?

— Кто он? Я его не знаю, — на ходу поёжился Мещерин.

И едва не налетел на Бориса: так резко тот обернулся.

— Но он тебя знает.

Мещерин отвел глаза, снова твердо посмотрел перед собой.

— Я его не знаю, — повторил он. — Быть может, он болен жаждой кровавых убийств… Это же Восток!

Словно не желая слушать пустые слова, Борис отвернулся, зашагал дальше. За ним, обойдя Мещерина, последовал молчаливый Румянцев.

С ружьем в руке Борис передвигался осторожно и быстро. Удары камней были уже отчетливыми, близкими и странными из-за равномерной повторяемости. Знаком руки он остановил шедших сзади и заглянул за слоистый выступ скалы. Глянул туда же и Мещерин. И узнал монгола, которого увидел на ярко освещённом участке довольно широкой расщелины. На его лошадь он едва не налетел в Бухаре, когда с приставленным соглядатаем эмира возвращался с шумного базара и заворачивал в тихую улочку. Но тогда монгол был невозмутимым степняком в темной одежде, а в седле представлялся выше ростом, чем оказался сейчас.

Он оголился по пояс и, в напряжении всех сил играя мышцами крепкого и выносливого тела, поднимал и бросал в стену обрыва скалы большие камни. После гулких ударов о стену камни скатывались к его ногам. Он опять поднимал их и бросал. В этих развивающих силу упражнениях была какая-то неистовость, будто он представлял в том месте, куда бросал камни, главного врага своей жизни. Он был одних с Мещериным лет, но напряжённая окаменелость узкоглазого и широкоскулого, по своему красивого лица делала его взрослее царского посланника.