Месье Террор, мадам Гильотина - Мария Шенбрунн-Амор Страница 8

Франсуаза де Турдонне отвернулась к зеркалу, легкими движениями пальцев взбила пышные пепельные кудри на висках.

– Понятия не имею, кто это. Вы голодны, душа моя?

– Еще как. Странный этот месье Ворне. Зачем-то врет, что он из Кана, а сам понятия не имеет, что там творится.

– Сегодня только сумасшедшие и злодеи ничего не скрывают. Прошу вас к столу. Жанетта приготовила свой волшебный суп из требухи.

IV

ВСЮ НОЧЬ ЧЕРНЬ шумела на улицах и чад факелов проникал в опочивальню. Несмотря на духоту Александру пришлось захлопнуть все окна и закрыть ставни. Бил колокол ратуши, и бабахали пушки с мостов, но, пока ночной патруль не ворвался в дом, следовало спать, даже если всю ночь за защитником Мари Корде гонялся истекающий кровью Марат с огромным тесаком в руке.

Утром Воронин встал разбитый. Дядюшка уже восседал в своем любимом кресле: умытый, седая бородка аккуратно подстрижена небольшим клином а-ля мушкетер, в вороте шлафрока щегольским манером повязан свежайший шейный платок, в брезгливо отставленных руках – развернутый «Монитор».

– Санька, пока ты тут дрых, Марата убили!

Александр промычал что-то невнятное, прошлепал в ретирадное место, оттуда на кухню, умылся остатками холодной воды, почистил зубы смесью мела, мяты и мыльных стружек. Вернулся в гостиную, растирая торс полотенцем. Комнату заливало солнце, пахло свежесваренным кофием, и в мире стало одним мерзавцем меньше.

– А убила его, – с удовольствием повествовал Василий Евсеевич, – молодая девица, причем аристократка, некая Мари Анна Шарлотта Корде дʼАрмон.

Александр взял газету. «Монитор» сплошь состоял из некрологов, превозносивших великого апостола и мученика свободы, который жил и погиб ради счастья народа. Страницы заполняли требования секции Пантеона, Общественного договора, Друзей Родины, Пик, Кордельеров и прочих секций Парижской коммуны воздать погибшему защитнику нации величайшие почести. И все единодушно требовали беспощадной кары его убийцам: девице Корде и подославшим ее жирондистам. Отменялись даже торжества по поводу очередной годовщины взятия Бастилии. Якобинцы с утра заседали в своем клубе, где наперебой клялись отомстить врагам народа. Все их дебаты пресса цитировала дословно, как будто это были важные государственные акты.

Александр швырнул «Монитор» на пол:

– Марат получил только то, что заслуживал. «Друг народа» постоянно твердил, что царство свободы, равенства и братства без кинжалов и плах не построить.

– М-да… – Василий Евсеевич пошевелил бровями. – Но для нас это не слишком удачно. Каннибал и так уже подыхал от своей экземы, в последнее время от него многие отвернулись. Собственные соратники и те его обезьяной и бешеной собакой обзывали, даже для них он стал слишком кровожадным. А эта Корде из бесноватого создала мученика. Теперь иначе как божественным его уже и не называют. Сейчас террор неминуемо усилится. А раз его убила аристократка, то за это поплатятся все аристократы, причем первая – королева.

Мария-Антуанетта, вдова казненного Людовика XVI, содержалась под стражей в замке Тампль, и поговаривали, что ее тоже вскоре будут судить. Суд мог закончиться только казнью, что само по себе, конечно, огорчительно, но с какой стати это взволновало Василия Евсеевича, которого чужие дела отродясь не тревожили? Александр разжег угли в очаге, водрузил котелок с водой на печной под.

Дядюшка продолжил комментировать новости:

– Теперь жакобены скачут, будто бесы перед заутреней. Баррас, соратник-монтаньяр, ишь как распинается! Подзабыл уже, что прозывал мученика революции припадочной рептилией. А живописец этот их, Жак-Луи Давид, тоже подсуетился: планирует «божественному» Марату торжественные похороны. – Пошуршал страницами, выудил новую пакость: – У королевы забрали сына. Людовика XVII отдали на воспитание сапожнику.

Не похоже на дядю так горячиться из-за несчастий других людей, пусть даже и королей.

– А что еще пишут про вчерашнее убийство? Про эту Шарлотту?

– Сообщают только, что под одеждой у нее обнаружили приколотое воззвание к французам. Но радетели свободы не раскрывают народу, что там было написано. Ее сегодня допрашивают в тюрьме аббатства, ищут соучастников.

– Нашли кого-нибудь?

Дядя поверх очков уставился на племянника:

– Тебе-то что?

Александр сбивчиво рассказал Василию Евсеевичу про вчерашние события.

– Я сам видел, как Габриэль подстерегла мадемуазель Корде и очень настойчиво убеждала ее до тех пор, пока та не согласилась и не отправилась к Марату. Даже обещала ей что-то.

Василий Евсеевич засунул за щеку кусочек сахара, зажмурился от удовольствия, поинтересовался:

– Это что ж такого заманчивого нужно наобещать, чтоб монастырская воспитанница согласилась нагого революсьюнэра ножом пырнуть?

– Этого я не знаю. – Ехидство дядюшки задело, и тем сильнее Александр упорствовал: – Но я своими ушами слышал, как Корде спросила: «Обещаешь?» – а Габриэль ей ответила: «Обещаю! Обещаю!» И Шарлотта тут же села в фиакр. Она действовала по указаниям мадемуазель Бланшар. Только про это пока никто не знает.

– Ну и леший с ними со всеми. Марат этот бешеный пес был, так что собаке собачья смерть.

– Я на суд пойду. Не каждый день такое случается.

Василий Евсеевич нахмурился:

– Не лез бы ты любоваться этими делами. Сегодня ты зритель, завтра – участник, а послезавтра того и гляди сам жертвой окажешься. К тому же суд еще не начался. Газеты пишут, что Комитет общественного спасения покамест принимает заявления от граждан касательно убийства. – Брезгливо отбросил газету на пол: – Доносительство стало гражданской добродетелью. Облагодетельствованный братством и свободой народ усердно строчит доносы.

Александр допил желудевый кофий, не чувствуя вкуса напитка. Из газет теперь все узнают, как выглядит Шарлотта Корде. Стоит кому-нибудь вспомнить, что вчера убийца Марата прогуливалась по Пале-Эгалите вместе с голубоглазой брюнеткой, тотчас выпытают из обвиняемой имя соучастницы и арестуют мадемуазель Бланшар. Да Шарлотта и сама может во всем признаться. Непросто утаить что-либо, когда тебя день и ночь допрашивает Революционный трибунал. А для вынесения смертного приговора старорежимной одного слова достанет с лихвой.

Тут Василий Евсеевич напомнил, что хорошо бы племяннику не ворон считать, а за хлебом сходить. За поставкой провизии дядюшка следил суровее, чем протопоп Аввакум за постами.

МАЛО К ЧЕМУ человек привязывается так, как к вкусу родного, привычного с детства хлеба. Запеченная хрусткая корочка ситного, нежные коврижки с воздушной мякотью, искусно украшенный свадебный каравай, сдобные пироги, пшеничные сайки, ржаной квасной кирпичик, плотный и тяжелый, – по всему этому Александр тосковал больше, чем по прочим домашним разносолам. Но с хлебом в Париже беда. Белые багеты печь запретили, а ячменно-ржаной «хлеб равенства», по шесть су за фунт, перво-наперво полагался тем, у кого имелись талоны от своей секции. Прочие равные граждане отстаивали длиннющие очереди. Маяться в них приходилось и Александру, потому что