Евгений Сухов - Жестокая любовь государя Страница 9

Карета развернулась и покатилась в обратную дорогу, оставляя позади сечу.

Иван не разговаривал до самой Коломны, заставляя возницу шибче подгонять разгоряченных лошадей. А когда показались серые булыжники крепостных стен, Иван приказал сидящему рядом окольничему:

— Зови воеводу!

Воевода Пронский, отпущенный в Коломну на кормление государем год назад, выбежал навстречу великому князю и бросился в ноги:

— Что же это ты, Иван Васильевич, государь наш любезный! Гонца послать нужно было, уж мы бы тебя встретили по чести, хлеб да соль с полотенчиком. В колокола бы ударили!

— На дыбу захотел?! — орал Иван. — Это по твоей дороге тати гуляют, едва живота не лишили!

— Да что же ты, батюшка?! Как же это?! — лепетал испуганный воевода. Страшно было умирать — едва разжился, дочек замуж еще не определил.

— А вот так! Стрельбу устроили из пищалей, изловить меня хотели, насилу спасся! Вели в лес дружину послать, пускай мятежников изловят!

Запоздало ударил набатный колокол, встречая Ивана Васильевича, а отряд дружинников выехал ловить новгородцев-изменников.

Через несколько дней на монастырский двор отроки из коломенской дружины приволокли несколько мужиков. В них трудно было узнать горделивых новгородцев в иноземных платьях. Порты на мужиках рваные, все как один без шапок, брады изодраны, а лица в крови.

Иван Васильевич обходил нестройный ряд новгородцев, те, приветствуя государя, сгибались в поклоне, цепи на их руках тонко позванивали, и эта печальная музыка напоминала Ивану его недавнее бегство. Государь пытался среди пойманных отыскать того самого мужика с длинными торчащими усами, но его не было.

— Где остальные? — зло поинтересовался Иван Васильевич.

— В лес ушли, государь, — отвечал думный дьяк Василий Захаров, приставленный к новгородцам. — Мы когда подъехали, так их уже и не было. Этих насилу сыскали. Ничего, государь, еще отыщутся! В Новгород дружину пошлем, пусть изменников там отловят.

— Так вот что, дьяк, выпытай у новгородцев, по чьей науке пищальники надумали супротив государя подняться? Если выпытаешь и до правды дознаешься, окольничим тебя сделаю! — пообещал шестнадцатилетний государь. — По всему видать, здесь без ближних людей не обошлось. — И, повернувшись к стоявшим рядом рындам,[21] сказал: — Гоните всех прочь, кто меня видеть пожелает, — трапезничать я пошел.

Василий Захаров запоздало поблагодарил за честь, а Иван Васильевич уже не слышал, шел быстро, и рослые рынды едва за ним поспевали.

Новгородцев сволокли в подвал монастыря и одного за другим водили на сыск. Палач, широкий мужик в красной рубахе навыпуск, с нетерпением поигрывал тяжелым кнутом.

— Стало быть, по своей охоте на государя выступали? — спрашивал Василий Захаров.

Он оглянулся, подыскивая, куда бы присесть, а верткий подьячий с пером за правым ухом уже подставлял табурет.

— Не мыслили мы зла супротив государя, — отвечал за всех мужик с окладной, до самого пояса бородой. — Мы с жалобой на своего посадника шли.

— Выходит, в государя из пищалей палили для того, чтобы грамоту ему дать? — не унимался дьяк. — И холопа его убили тоже для того?!

— Не палили мы в государя, — отвечал новгородец, понимая, что уже не убедить в своей правоте ни дьяка, ни уж тем более самого государя. — Караульщик государя сам на нас с ослопом[22] полез. Вот ружье без надобности и пальнуло.

Лицо Василия скривилось в ухмылке.

— Выходит, само пальнуло. Эй, мастеровой, привяжи молодца к бревну и согрей его огоньком.

Новгородца за руки и за ноги растянули на бревне, потом подпалили под ним поленья, и палач, орудуя бревном, как вертелом, стал вращать его, подставляя голые бока под огонь. Мужик извивался, орал истошно, выпрашивая пощаду, а палач терпеливо выполнял волю дьяка. Наконец Василий Захаров дал знак откатить бревно.

— Ну что?! Будешь говорить?! Кто из московских бояр надоумил тебя против государя собираться?! — И неожиданно выпалил: — Может, это был Федор Воронцов?

— Он самый, господин, он самый! Все как есть правда, — обрадовался новгородец передышке. — Боярин Федька Воронцов нас против государя наставлял.

— Кто еще с ним был?

— Еще кто? — уставился мужик на дьяка. Лоб у него собрался в морщины, было видно, что он мучительно вспоминал. — Еще братец его, Васька Воронцов! Они хотели живота государя лишить, чтобы на царствии самим быть.

— Ивану Васильевичу об этом сам можешь поведать?

— Скажу! Все как есть скажу. Ежели что не так буду говорить, так ты уж меня, дьяк, поправь.

— Поправлю, милый, поправлю, — обещал Василий Захаров, думая о своем. — Дать новгородцу вина и накормить как следует, пускай отдышится.

Уже месяц шел сыск.

Василий сутками не выходил из темницы и неустанно чинил все новые допросы. На очереди был Федор Воронцов, боярин Монетного приказа. Избитый, раздетый донага, он выплевывал кровь из опухшего рта и укорял:

— Как же ты, Василий, супротив меня пошел? Ведь из дерьма же тебя вытащил, дьяком сделал. И не будь моей милости, помирать бы тебе пастухом на Скотном дворе. Не обидно было бы, ежели по правде страдал, а то ведь по кривде и по наговору.

— По наговору, говоришь, боярин? — усмехнулся дьяк. — Эй, караульщик, приведи новгородца. Пусть он скажет, как было!

Караульщик скоро вернулся и втолкнул в подклеть человека.

— Говори, как дело было! — приказал Захаров.

— Крест целую на том, что всю правду скажу без обману, — переступил с ноги на ногу новгородец, и железо на его ногах угрожающе запело. — Боярин Федька Воронцов умыслил зло супротив государя нашего Ивана Васильевича. Повелел мне с пригородов собрать татей и, когда государь поедет на охоту под Коломну, лишить его живота.

— Чего он обещал тебе за это?

— Обещал пятьдесят рублев дать и при особе своей держать для душегубства.

— Ах ты, ирод! Ах ты, супостат! — поперхнулся злобой боярин. — И как только твой язык не отсох от такой поганой лжи! Государю я служил честно и потому добра не нажил, хотя я и боярин Монетного двора!

— Об этом мы тоже поговорим в свое время. Караульщик, скажи, чтобы привели чеканщика Силантия.

Привели Силантия. Детина сильно усох. Щеки ввалились, и порты едва держались на его истощавшем теле. — Правду будешь говорить, чеканщик?

— Все как есть скажу, господин, — пообещал, как выдохнул, Силантий.

— Сколько серебра унес со двора?

— Десять горшков.

— Как же ты так воровал, что и стража в безвестности осталась? Ведь донага раздевался!

— Боярин Воронцов мне наказывал воровать, вот я ему и пособлял. Один раз серебро в карете провозил, другой раз он под кафтаном прятал. Караульщики-то его не обыскивают.

— Зачем же ему серебро нужно было?

Силантий чуть помедлил, а потом все так же сдержанно вещал:

— Чеканы у него в тереме есть, хотел, чтобы монеты ему делали. Он меня подговорил и еще двух мастеровых. А если, говорит, не согласитесь, тогда до смерти запорю. Некуда нам деться было, вот мы и согласились.

— Много монет начеканили?

— Да, почитай, не одну сотню рублев! Разве такую прорву сосчитаешь. Только боярин Федька Воронцов все себе забирал, с нами делиться не желал. Задарма работали. — Чего еще велел Федька Воронцов?

— Вместо серебра иной раз велел олово добавлять. Оно тяжелее будет, а по цвету едино. Вот потому и не разберешь!

— Холоп ты сучий! Как же ты хозяина своего бесчестишь! Что же это делается такое, неужто я из-за воров страдать должен! — взвился Воронцов.

В подклети было светло. В огромных горшках плавился воск, и тонкая черная струйка копоти поднималась к своду, рисуя на нем черный же неровный круг. Иногда эта ниточка искривлялась от неровного дыхания Силантия, который продолжал рассказывать:

— Он-то меня сразу приметил, увидел, какие я чеканы делаю. Ведь я и резать могу, да так, что одна монета близнецом другой будет. И края у меня ровные, такие, что и стачивать не нужно.

Подьячий, стараясь не пропустить ни слова, быстро писал на бумаге донос Силантия. К перу без конца цеплялся волос; подьячий тщательно отирал его кончик о рукав кафтана и усердно принимался за писание.

— Что еще тебе наказывал боярин Монетного двора?

— Говорил, чтобы я монеты потоньше делал, а с вырученного серебра для его казны чеканил.

Василий Захаров посмотрел на Воронцова. Двое караульничих стояли у того за плечами, чтобы по желанию дьяка повесить боярина на дыбу или вытолкать взашей.

— Что же ты на это скажешь, Федор Семенович? Не крал серебра?

— Разве мог я знать, что когда брал тебя, супостата, на Монетный двор, то могилу для себя рыл?

— Вот оно как ты поворачиваешь? Думал, если берешь на государеву службу, то холопом тебе верным буду? Только не тебе я служу, а государю! А теперь отвечай, холоп, правду ли говорит чеканщик?