Александр Зеленский - Лиходеи с Мертвых болот Страница 9

А потом начали откуда-то издалека наплывать неясные картины. Казалось, что это не просто плод воображения, а воспоминания о далеком, важном. Он видел себя в просторном помещении, заполненном странными предметами, и на нем были невероятные струящиеся одежды. Видел рядом с собой высокого, красивого, очень напоминающего ему кого-то человека и знал, что это — Учитель. Он слышал слова на заморском языке и вместе с тем понимал их. Разговор был о магии каких-то кристаллов — о том, что Гришку с роду не интересовало.

Видения отступали. Голова кружилась, мир был отделен от Гришки прозрачной, прочной стеной, через которую с трудом пробивались звуки, но мальчишка все-таки мог слышать, как заскрипел снег и кто-то далеким глухим голосом произнес:

— Кажись, издох.

— Дышит, — ответил ему другой голос. — Кажись, не издох.

— Ага, правда… Живучий волчонок.

Гришку приподняли, растрясли, похлопали по щекам. Ему не хотелось обратно, где холод и боль, он примирился со смертью, нашел с ней общий язык. Но против его воли сознание возвращалось, обретало прочный контакт с окружающим.

— Давай возьмем его, — предложил обладатель глухого голоса.

— А на кой ляд он нам нужон? Все равно издохнет.

— Не, может, и не издохнет. Может, коль живучий, поправится.

— А если и поправится — на кой ляд он нам сдался?

— Все божья тварь.

— Ну, вот сам, если такой добрый, его и тащи.

— Ну, сам и потащу…

До сих пор Гришка не мог решить, чем явилось для него неожиданное спасение — подарком или наказанием. Он не знал, где бы находилась его душа, расстанься она тогда с телом — благоденствовала бы в райских кущах или в вечных муках жарилась бы на адском огне. С одной стороны, как говорил Иисус, царство Божье предпочтительно для бедных, особенно для нищих. Но с другой, бродяжничество есть грех, и вряд ли Господу захочется быть в окружении только лишь нищих и бродяг.

Дела у разбойничьей шайки, к которой принадлежали Гришкины спасители, шли ни шатко ни валко. Больших богатств братва не нажила, но жрала от пуза, да и брага не переводилась. Было в шайке обычно чуть больше двадцати человек. Иные гибли во время лихих дел, других косили многочисленные болезни, против которых не было лекарств, некоторые дрались между собой и оканчивали жизнь от руки своего же товарища, одиночки уходили искать лучшей доли…

Но ватага не редела. На место ушедших приходили беглые крестьяне, изголодавшийся работный люд, задушенный непомерными налогами или воинским произволом. По большей же части здесь оказывался пропившийся до исподнего народец: ему чтобы жить, много пить надо, а для этого никаких денег не хватит, потому лишь один путь — в разбойники.

Приходили и отъявленные злодеи, у которых жажда до смертоубийства и грабежей жила в крови. Прибились к шайке две бабы, ведшие хозяйство и обхаживающие братву. Пожилая, уже за сорок лет, Матрена и молодуха Лукерья — самого главаря полюбовница. Верховодил всеми безжалостный атаман Роман, который был не только ловок, силен и умен, но и, что немаловажно для разбойника, удачлив. Про него поговаривали, что черта он не боится, а в Бога так вообще не верует. И что балуется он книгами преотвратными, а также колдовской силой обладает.

— Атаман у нас хороший, — говаривали разбойники. — Все по справедливости у него. Душегуб, правда, и к своим, и к чужим: ежели что не по нему, так за ноги — и в воду. Ох, душегуб! Но награбленное честно делит…

Для разбойничьего ремесла Гришка оказался человеком не слишком подходящим. Силой не вышел, держали его все за трусоватого. Так оно, наверное, и было. Но главное, надругательство над людьми и их собственностью он считал всегда делом богопротивным. На разбой его брали редко, правильно рассудив, что пользы никакой ждать не придётся — только под ногами будет путаться. Скорее всего погнали бы Гришку давно прочь, если бы не владел он редким и важным искусством — грамотой.

В бескрайних муромских лесах, где, по преданиям, лишь разбойники да нечистая сила и водятся, по свирепости и умению равных их шайке не было. Как-то схлестнулись они с ватагой знаменитого Георгия Висельника, который считал: только он в здешних лесах наипервейший и наиглавнейший и все должно быть по нему. Жаркий вышел тогда бой, жестокий. Когда Роман Висельнику саблей голову отсек, оставшиеся головорезы сдались на милость победителя, пообещав честно служить и во всем новому атаману подчиняться. Так что разбойников почти вдвое больше в шайке стало и такие дела пошли, даже чертям — и тем в округе, наверное, тошно стало.

Что Романа Окаянного с тех мест благодатных сдвинуло и понесло в края, гораздо хуже для лихого дела приспособленные, где и лес пожиже да и купчишек поменьше — это только одному ему и ведомо. Собрал он однажды всех и махнул рукой:

— Идем, братва, из этих мест!

Тогда Пафнутий, шебутной малый, бунт поднял:

— Как? Зачем? Да чего мы там не видали?

Подбил бунтарь нескольких братьев на раскол, и ушли они за ним. Да только немного их оказалось, поскольку все знали: Пафнутий — человек пустой и болтливый, каши с ним не сваришь. Так и получилось. Доходили слухи, что изловили их всех по-глупому да четвертовали принародно, а чтоб другим неповадно было безобразия учинять и честный народ по лесам тиранить — прибили их отрубленные руки к столбам вдоль дороги.

Ну, а у тех, кто с Романом остался, особых поводов для сожаления не было. Рыскала братва по окрестностям, еду да выпивку добывая, девок насильничая да купчишек на дороге поджидая. А однажды даже деньги, что государю с налогов шли, взяли. Как про это атаман прознал — непонятно. Ведь и час, и место, и какая охрана будет — все ему известно было. Поговаривали, что у Романа глаза и уши в городе имеются, притом чуть ли не из таких, которые знают, что у самого воеводы дома водится…

Наскоро сколоченные и вырытые землянки возвели при участии и под руководством здоровяка Мефодия — хорошего знатока плотницкого дела. Даже самой лютой зимой в них было тепло. Место для убежища Роман нашел удобное и неприступное. За год, что находилась там шайка, к ним не то что слуги государевы не сунулись, но даже случайный путник поблизости не прошел. Да оно и неудивительно. К островам посреди обширных Мертвых болот мог бы пробраться только человек, который прекрасно знал эти самые болота. Таковых, похоже, на Земле имелось немного. И один из них — атаман Роман.

Пейзаж, к которому разбойники уже успели привыкнуть, открывался из логова безрадостный. Хлюпающая, будто живая, зелено-коричневая топь. Колючий непроходимый кустарник. Изогнутые, увечные с виду, березки и убогие сгнившие коряги. Простирались болота на многие и многие мили, и даже если б нашелся тот, кто пройдет по трясине, как посуху, заблудился бы тут и не отыскал дороги назад.

Да что и говорить, место было нездоровое, гиблое, но люди, собравшиеся тут, как нельзя лучше подходили к нему. С бледной, зеленоватого оттенка кожей, спутанными волосами, горящими мутными глазами. Что-то было в их лицах такое, что глядя на них, возникало ощущение, будто не от земли они, как крестьяне, не от неба, как благочестивые христиане, а от тумана зыбкого болота. И все для них смазано, призрачно: смерть-жизнь, бытие-небытие, свет-тьма. Будто витал над каждым из этих людей зловонный болотный дух, впитывался в каждую частичку тела, овладевая сутью без остатка… Все эти невеселые мысли лезли в Гришкину голову, и он со страхом ощущал, как сам пропитывался гнилостным духом и может навсегда остаться здесь…

Потрескивали поленья в костре, в большом закопченном оловянном баке булькало варево, которого с лихвой должно было хватить на всю братву. Около бака суетилась Матрена, Лукерья же сидела рядом и разделывала на доске куски мяса. Около землянок было свалено оружие — сабли, пики, топоры. Один из разбойников полировал клинок, сидя на корточках и что-то насвистывая. Остальные занимались делами бесполезными — резались в кости, дремали, жевали какие-то листья. Вокруг костерка у самой воды расселась компания тех, кто любил почесать языками.

— Э-э, — протянул татарин, потирая рукой лысую голову. — Как же мы оплошали. Какие девки там были, ай-яй-яй!

— А жратвы столько… Наверное, не счесть, — вздохнул Мефодий, потирая пальцами толстые щеки. — И вино, и брага наверняка отменные. Очень уж этот злыдень — староста Егорий, так его расстак, до жратвы и до выпивки хорошей охоч.

— Ха, ха, Мефодька, — рассмеялся татарин, который почти всегда улыбался и не упускал случая побалагурить, — видать, прослышал Егорий, что такой зверь, как ты, в лесах завелся, и понял, что ни браги, ни жратвы, ни баб своих не видать ему теперь, вот с горя засаду и поставил.

— Эх, чертяка, тебе бы лишь бы ртом своим беззубым лыбиться, а у нас жратва и пойло скоро выйдут. Что делать тогда будем? — обеспокоенно произнес Мефодий.