Ричард Зимлер - Последний каббалист Лиссабона Страница 9

Тетя Эсфирь расстегнула его заскорузлый от крови камзол и принялась вытирать грудь полосой ткани, которую она оторвала от собственной блузки. Я заметил там, прямо под ключицей, старый коричневый рубец, выпуклый, словно под кожу пробрался червь.

Вокруг нас, перешептываясь, начали собираться соседи. Диего продолжал:

— Двое мальчишек… они стали кричать, будто я заражаю колодец чумой. Они погнались за мной. Я упал. Швыряли в меня камни… «Держи хвостатого раввина! Хватай хвостатого…» Меня спас смуглый человек в синем плаще. Высокий, сильный…

Диего было настолько плохо, что он сбился на иврит.

— Говори по-португальски, — прошептал я ему, пока мы укладывали его на камни.

Тюрбан Диего соскользнул с его головы, и я впервые увидел пряди жидких седых волос над ушами и покрытую темными родимыми пятнами лысину. Из тюрбана выпал сложенный в несколько раз лист пергамента. Опасаясь, что это может быть личное послание или, чего доброго, молитва, могущая обличить его в иудаистской практике, я подхватил его и сунул в вязаную сумку, которую носил на шее вместо рюкзака. Иуда, похолодевший от страха, жался ко мне, и пришлось хорошенько встряхнуть его, чтобы он сообразил, что нужно сбегать за доктором Монтесиньошем. К нам присоединился дядя и, быстро пробормотав молитву, сказал:

— Пойду в дом. Надо посмотреть, что у нас есть из лекарств.

Я пытался закрыть рану Диего, сжимая пальцами повязку, торопливо наложенную тетей Эсфирь, но вскоре лен насквозь пропитался кровью. Эсфирь побежала в дом за чистой водой, а я принялся менять повязку, на сей раз оторвав полосу ткани от своей рубахи. Дядя привел с собой Фарида. Они добыли экстракты окопника, восковницы, герани, гуммиарабик и серную воду. Но ни одно из этих кровоостанавливающих средств не помогло.

— Это все его проклятущая борода! — проворчал дядя. — Я не могу добраться до раны. Доктор Монтесиньош заставит тебя сбрить ее, — сказал он печатнику.

Диего, член еврейской касты левитов, услышав такое, возмущенно оттолкнул нас.

— Не дам! — заорал он на иврите. — Я обязан носить бороду! Левитам запрещено…

— Некоторые левиты не носят бород, — заметил я, но Диего не унимался. Повернувшись к дяде, я сказал: — Нападение средь бела дня. Плохой знак. Еще несколько недель чумы, и…

— С чего ты взял, что оно не было подстроено? — зло бросил дядя.

Я стал было допытываться, что он имел в виду, но меня остановила внезапно опустившаяся тень. Двое всадников, сидящих на впряженных в золотисто-белый экипаж конях, смотрели на нас сверху вниз. Серебряные морионы и наколенники сверкали на солнце. Пурпурные и зеленые вымпелы с изображением королевских щитов колыхались под легким ветерком.

— Что, ради всего святого, за беспорядок? — грубо спросил один из них.

Только сейчас я осознал, что мой учитель все еще одет в ритуальное облачение: на плечах — бело-голубой талис, левая рука обмотана ремешками филактерий, кожаная коробочка с молитвой все еще была закреплена на лбу.

За такое его вполне могли сослать рабом в португальскую колонию в Африке. Убрав руки за спину, я отчаянно жестикулировал, говоря Фариду, чтоб тот увел дядю.

— Этот человек ранен, — ответил я всаднику.

— Ты — новый христианин?! — спросил он.

Сердце мое дрогнуло, готовое вот-вот остановиться от ужаса. Краем глаза я заметил, как Фарид проталкивается через толпу, увлекая за собой дядю.

— Я спрашиваю: ты — новый христианин?

Дверца кареты у него за спиной распахнулась. Шепоток в толпе разом стих. Из кареты вышел стройный мужчина в фиолетовой тунике и черно-белых рейтузах. Гофрированный воротник из шитого золотом шелка казался эдакой тарелкой, на которой он преподносил мне свое мрачное, злобное лицо. Его черные глазки прощупывали толпу в поисках претендентов на наказание.

Помахивая тонкой рукой, отягощенной перстнями с изумрудными кабошонами — каждый размером с миндальный орех, — он повелительным тоном истинного кастильца заявил:

— Мы забираем его. Кажется, возле Эстоша должна быть лечебница.

Дворец Эстош, величественная башня из сияющего камня, была предназначена для благородных гостей, прибывших в Лиссабон с официальным визитом.

— Господин мой, новый лазарет Всех Святых здесь неподалеку, прямо на площади Россио, — возразил я. — Не более сотни метров отсюда.

Диего обладал поистине медвежьим телосложением, почти два метра роста, и перенести его в карету мне помогали стражник и один из темнокожих извозчиков дворянина. Внутри, напротив кастильского дворянина, сидела девушка, светловолосая, бледная, с милым круглым личиком, тонкими косами, переплетенными сиреневой лентой, одетая в платье из розового шелка. Она наклонилась к Диего в напряженном беспокойстве и взглянула на меня умными глазами, в которых читалось любопытство.

— Ранил иноземный моряк, — солгал я.

Внезапное горестное изумление, невозможное отчаяние, возникшее на ее лице, столь похожем на мое собственное, словно остановило время. Я ощутил остро — это шефа, явление Божественной благодати. Прозрение, когда сакральный смысл стихов Торы лишается плотного покрова таинственности и предстает во всем блеске открытого понимания.

У ног девушки сидел пес с приплюснутым носом, наряженный в сине-желтый костюм трубадура. На темно-красном полу кареты стоял сундук, окованный серебром. Все это я заметил за секунды до того, как кастилец крикнул возницам приготовиться.

Я окинул взглядом обстановку, как делал всегда, чтобы запечатлеть жизнь где-то на подсознании. Дядя называл это памятью Торы. Когда закрылась дверца, дворянин высунулся из окна и прошептал мне, обдав винными парами:

— Не бойся. Твой приятель не умрет в этот праздник. — Извозчикам он прокричал: — Живей! У нас здесь раненый!

Любопытство, граничащее с ужасом, терзало меня, пока извозчики нахлестывали коней. Кто эти кастильцы? Неужели они знали, что мы — тайные евреи? Издевался этот дворянин или же признавал свою причастность? В какую-то секунду я увидел показавшиеся из окна уносящейся вниз по улице кареты тоненькие, почти детские пальчики. Занавеска опустилась, заглушив вопросы.

Я обнаружил дядю во дворике. Он играл в шахматы с Фаридом. Талис, аккуратно сложенный, покоился у него на коленях, сверху лежали филактерии. Когда я рассказал о Диего и кастильском дворянине, дядя взглянул на меня и сказал:

— Пока мои силы не иссякли окончательно в борьбе с этим варваром, пойдем-ка в лазарет и убедимся, что с Диего обращаются по-человечески.

Фарид, прочитав его слова по губам, ухмыльнулся. Мы с дядей решили переодеться в уличное и, как только добрались до кухни, я снова стал расспрашивать о том, что он имел в виду, говоря, что нападение на Диего было подстроено. Вместо ответа он сказал:

— Что живет вечно, но может умереть прежде рождения?

Я закатил глаза и проговорил:

— Не надо загадок. Просто ответь.

Он нахмурился и отправился в свою комнату.

Неделю спустя я нашел ответ на загадку дяди. Пойми я все раньше, смог бы переплавить свинец нашей судьбы в золото?

Мы с моим наставником выбрали путь вдоль реки, где порывистый ветер дул нам в спину, неся с собой вонь одной из навозных куч, наваленных у неприступных стен города. Городские кладбища были переполнены и с недавних пор тела мертвых африканских рабов стали просто выбрасывать на эти самые кучи. То, что не растащили стервятники и волки, гнило и мешалось с экскрементами, создавая кошмарную смесь запахов, прожигавшую кожу до костей, словно невидимая кислота.

Когда мы проходили через ворота Лошадиного Колодца, я вспомнил другие ворота — те, за которыми стражники из старых христиан запирали на ночь жителей Маленького Еврейского квартала. Внезапно откуда-то сверху раздался крик. Наш бывший раввин, Фернанду Лоса, махал нам рукой с верхней площадки Синагогальной лестницы, прося подождать его. Он стал ярым проповедником христианства сразу после обращения, переплюнув даже епископа Лиссабона, да обратится его язык в прах!

— О нет, только не рабби Лоса! — простонал я. — За какие жуткие прегрешения он послан нам?

Дядя рассмеялся. Неожиданно женщина крикнула: «Вода!», и мы вжались в стену, прячась от хлынувшего с третьего этажа потока помоев.

Лоса нагнал нас, с трудом переводя дух. Щегольской алый плащ с шитым жемчугом воротником покрывал его узкие плечи. Тощий, с крючковатым носом, глубоко посаженными хитрыми глазками, сияющей лысиной и тонкими недовольными губами, он смотрел на меня, будто голем-ястреб, созданный для охоты за средиземноморскими грызунами. Мальчишкой я считал, что на руках у него не пальцы, а, скорее, когти, и в моих не самых приятных снах он не говорил, а злобно шипел.

— Эти отвратительные грязные коровы повсюду! — сказал он неестественным голосом, претендующим на аристократичность.