Далия Трускиновская - Блудное художество Страница 9

– Ну, что за тупоумие…

Француз посмотрел на обер-полицмейстера с бумагой и усмехнулся, но усмехнулся нехорошо, смерил злыми глазами…

Волконский локтем отодвинул подчиненного, и тут лишь Архаров понял свою ошибку. Он отступил, пятясь, оказался за чьей-то бархатной спиной и уже не слышал, что такое сказал Потемкин императрице, что она ему ответила. Видно лишь было, что оба сильно друг дружкой недовольны.

Архаров устал пятиться, не с его телосложением было совершать такие маневры, развернулся и пошел прочь, считая, что обязанности по оказанию почтения выполнены. И в спину ему, как снежком меж лопаток, ударил смех государыни. Он остановился.

Не иначе, как шпынь Нарышкин, норовя переменить общее тягостное состояние на праздничное, кого-то передразнил. А кого?

А передразнить он мог только московского обер-полицмейстера с его совсем не придворной манерой подходить, говорить кратко и отступать неуклюже…

Оборачиваться Архаров не стал. Он окаменел на мгновение, боясь одного - если увидит шпыня в лицо, разум уступит место кулакам. А что кулаки у него обладают мыслительными способностями, он знал уже давно.

Смех государыни подхватили мужские голоса. И смолкли, и опять грянули - возможно, шпынь Нарышкин избрал иной объект для подражания.

Да много ли нужно Нарышкину, чтобы иметь повод для ахинеи? Сердиться на такого шпыня - нелепица, все равно что на комнатную моську… да он и состоит при государыни на правах моськи…

Архаров всячески пыталася задушить в себе обиду. Но дело было даже не в смехе государыни. Он с самого начала чувствовал себя в этой зале чужим. Тут была другая лестница, ему пока незнакомая, и он знал только, что стоит на одной из нижних ступенек. На собственной-то, на московской, он мнил себя едва ли не на следующей ступеньке после князя Волконского. А петербуржские гости сего не знали, знать не желали, и не станешь же этим придворным вертопрахам растиолковывать все, начиная с чумы… Дня них сейчас важнее, как глядят друг на дружку государыня и Григорий Второй, надолго ли ссора.

Ближе к вечеру, впрочем, императрица с фаворитом помирились. Архаров узнал об этом случайно - не имея возможности покинуть прием, где ему надлежало быть по долгу службы, он держался подальше от именинницы и близких к ней кавалеров и дам, потому и оказался вдруг рядом с цесаревичем Павлом. Павел, его красавица-жена и лучший друг Андрей Разумовский стояли втроем и беседовали довольно громко. Наследник обижен был беспредельно - жаловался другу, что не получил обещанных к празднику пятидесяти тысяч рублей, а получил дрянные часы, деньги же матушка вдруг вздумала отдать господину Потемкину. То-то он рядом с матушкой остроумием блещет…

Великая княгиня Наталья Алексеевна произнесла что-то по-немецки, явно утешая супруга, однако Разумовского это утешение насторожило.

– Любезный друг, - уже гораздо тише сказал он цесаревичу, - ради Бога, уйми ее высочество, чтобы не всякому пройдохе верила. Возьмет этак для тебя денег взаймы - чем расплачиваться станет?

Архаров понял, что великая княгиня все еще не говорит, да и не разумеет по-русски.

– Мало ли у нас побрякушек? - спросил Павел. - При нужде продадим. А деньги надобны, я на них рассчитывал.

– Надобны - да не французские… - тут Разумовский быстро огляделся. - Коли ее величеству французский посланник заем устроит - так вы оба у него в коготках…

– Может, оно и к лучшему, - отрубил недовольный Павел. И оба они, цесаревич и его лучший, хоть и неверный, друг, переглянулись - всем было известно, что государыня Екатерина в бытность великой княгиней тоже делала займы, имевшие, как оказалось, политический смысл…

Сведения были прелюбопытные, и Архаров забеспокоился - не слышит ли беседы кто посторонний.

Оглядевшись по сторонам, он заметил, что за цесаревичем внимательно наблюдает английский посол. Причем стоит, повернувшись спиной к той части залы, где придворные развлекают государыню.

Сам не зная иноземных языков, Архаров с трудом понимал, как им можно обучиться настолько, чтобы пользоваться наравне с родным. Тем более - за недолгий срок. Однако ж по лицу видел - англичанин уразумел, по какой причине возмущен наследник и высокомерно показывает обиду его супруга.

На всякий случай обер-полицмейстер отошел подальше.

Указ он все еще держал в руке. Насилу додумался сложить бумагу вдвое и сунуть в карман.

Тут к нему подошел наконец князь Волконский со своей княгиней.

– Сердилась матушка, - шепнул он, - да и мы хороши… что ж ты народу не пригнал, ну хоть десятских бы выставил?…

Архаров ничего не ответил.

– Да еще с указом этим?

– Не придворный ты человек, Николай Петрович, прямой ты Вольтеров Кандид, - добавила Елизавета Васильевна, улыбаясь.

– Да, я таков, - буркнул Архаров. Кандида при нем поминали давеча, когда выбирали ему по картинкам мебель, и обер-полицмейстер понял, что так звали некого французского простофилю.

– Ничего, обойдется, - сказала княгиня. - Господин Нарышкин сумел всех насмешить, теперь про указ и не вспомнят…

Но Архаров знал, что так просто не обойдется. Как бы ни толковали про доброту государыни, а его не обманешь - на лице было явное недовольство, и когда-либо оно даст себя знать… люди с такой полуулыбкой частенько оказываются на диво злопамятны…

Яшка-Скес, как и следовало ожидать, не узнал у Клавароша, какой гренадерский полк поила кофеем его лихая подруга. Француз спросил, сколько было чашек, узнал, что не менее десяти, и хмыкнул. Яшка попытался было вселить в его душу сомнение, но Клаварош растолковал ему, что у Марфы что-то с сердцем, жалуется, что порой охватывает неимоверная слабость, хоть с постели не слезай, и единственное средство - крепкий кофей. Яшка подумал, что в таком случае хитрая сводня не иначе как с того света выбиралась…

Давняя его нелюбовь к Марфе погнала архаровца в Зарядье с прекрасной целью - выманить инвалида Тетеркина и расспросить его о странных гостях. Хотя Архаров бы таких действий не одобрил. Мало ли у кого из придворных растяп пропадет дорогая побрякушка - так уж лучше искать ее у ведомой скупщицы краденого Марфы и выкупать за разумные деньги, чем ссориться с Марфой - и оставлять «явочную» о воровстве тяжким грузом, висящим на полицейской конторе до скончания века.

Удалось ему выбраться в Зарядье не сразу, а уже на страстной седмице, рано утром. Был Чистый четверг - тот самый день, когда хозяйки должны замесить тесто для куличей, покрасить яйца и убраться в доме. По крутым улице уже спешили кухарки, неся перед собой двумя руками укутанные горшки с опарой для куличей. Это были кухарки из небогатых домов, и шли они в парфюмерную лавку. Там им за грошик капали в опару одну-единственную каплю розового масла, ее вполне хватало, чтобы пасхальный кулич выпекался духовит.

До Марфиного местожительства Яшка не дошел.

Двигался он в Зарядье кружным путем и оказался на Ильинке, неподалеку от дома, где, как он знал, жила мартонка господина Захарова, принявшая странное участие в штурме Оперного дома. И надо ж было тому случиться, что навстречу ему из Дунькиных дверей вышла Марфа, разряженная в пух и прах, а главное - при шнуровании. Трудно было даже представить себе, сколько нужно силищи, чтобы хоть как-то затянуть на ней шнуровку и создать подобие талии.

Кроме того, Марфа, не вращаясь в высоких сферах и не зная, что такое утонченный вкус, привыкла наряжаться так, чтобы за версту было видно: вот где богачество! Дорогие ткани, да поярче, да чтобы золота и серебра поболее, да непременно жемчужное перло на шее, а жемчуг чтоб с вишню величиной, - таков был ее идеал, позаимствованный у богатых московских купчих. Поскольку их никто не неволил носить французское платье, они любили наряжаться на старый лад, особливо же - чтоб головной убор побогаче, с жемчужным шитьем, с ряснами на лбу - как у давно позабытых боярынь.

Марфа понимала, что надобно соответствовать моде, и волосы всчесала довольно высоко, увенчав их пышной наколкой из лент и кружева. На руки она надела парные браслеты и множество колец, на шею - дорогой изумрудный фермуар, скреплявший перло, да нарумянилась, да посадила на лицо две мушки: над левой бровью и на правой щеке, ближе к уголку рта. Первая означала, что носительница - особа честных правил, вторая же - ее склонность к сердечной жалости.

Скес этих тонкостей не разумел, а только поразился светскому виду Марфы.

Сводня, повернувшись, сказала что-то человеку, оставшемуся за дверью, а потом поспешила к богатой карете. Лакей слез с запяток и помог ей забраться вовнутрь, что было, учитывая ширину топорщащихся юбок, делом нелегким.

Яшка неторопливо подошел поближе и разглядел герб. Герб был, на его взгляд, даже красивый - черный с красным, увенчанный рыцарским шлемом, откуда торчали три больших страусиных пера. Эти же перья имелись и на самом щите, разделенном на четыре части. В двух красных, левой верхней и правий нижней, стояло по латнику с обнаженным мечом, острием вверх, а в двух черных, правой верхней и левой нижней, как раз имелись пучки этих курчавых перьев, схваченные лавровыми гирляндами и вставленные в остроконечные портбукеты. Запомнил Яшка и щитодержателей - латников с обнаженными шпагами, опущенным острием вниз.