Сергей Степанов - Догмат крови Страница 93

— По пункту второму: «Если событие, описанное в первом вопросе, доказано, то виновен ли подсудимый, мещанин города Василькова Киевской губернии Менахем-Мендель Тевьев Бейлис… — старшина скороговоркой зачитывал второй вопрос.

Голубев набрал полные легкие воздуха, чтобы провозгласить громовое «Ура!» обвинительному вердикту.

— Нет, не виновен, — тихо произнес старшина.

Голубев поперхнулся. Все вокруг молчали, думая, что ослышались. Бейлис рухнул на скамью как подкошенный. Ему подали воды, в тишине было слышно, как зубы приказчика стучат о край стакана. Потом в разных концах зала и на хорах раздались робкие одиночные аплодисменты, и вслед за этим зал суда взорвался ликующими криками. Люди будто сошли с ума, вскакивали со своих мест, обнимались и целовались. Адвокаты жали руку Бейлису, хлопали его по плечу, а он рыдал и смеялся одновременно.

Голубев прирос к стулу. У него возникло ощущение нереальности происходящего, как на уроке в гимназии, когда он был вызван к доске и ничего не мог ответить из космогонии. Он убеждал себя, что это нелепая ошибка. Председатель суда зазвонил в колокольчик, заронив призрачную надежду, что сейчас он рявкнет на старшину: «Что за чепуху вы городите!». Но Болдырев всего лишь объявил, что судьи удаляются на совещание. Розмитальский заспорил с соседом, что коронные судьи по закону имеют право не утверждать заведомо неправильное решение присяжных. Ему отвечали, что это право распространяется только на тот случай, если члены суда единодушно придут к выводу, что осужден невиновный. Голубев заткнул уши, не желая слушать возражений. «Отменят, обязательно отменят», — шептал он про себя как заклинание. Судьи отсутствовали не более четверти часа, и это короткое время показалось студенту вечностью. Вернувшись из совещательной комнаты, Болдырев строго поглядел на публику и огласил определение суда, в котором Голубев от волнения не понял ни слова. И только когда Болдырев сказал Бейлису: «Вы свободны», он ощутил такое же чувство отчаяния и безысходности, как в детстве после равнодушных слов учителя: «Голубев, кол!»

Конвоиры сунули сабли в ножны и отошли от подсудимого. Зал разразился криками восторга, все бросились к деревянному ограждению поздравлять Бейлиса и его адвокатов. Голубев, как лунатик, поднялся с места и двинулся к выходу. По дороге он наткнулся на Замысловского и машинально спросил:

— Как же так, Георгий Георгиевич?

Депутат сконфуженно пробормотал:

— Видите ли, Володя, оправдательный приговор нельзя считать безусловным поражением. Главное, что ритуал доказан.

Студент недоуменно поднял на него глаза: «О чем это он?» и двинулся дальше. У дубового барьера он натолкнулся на плотную толпу репортеров, поздравлявших защитников.

— Ша! — крикнул, перекрывая общий гвалт юнец в ермолке. — Ша! Дайте же сказать Оскару Осиповичу.

До ушей студента донесся ликующий голос:

— Оправдание стало естественным результатом разработанной мною тактики…

— Качать Оскара Осиповича, гордость русской адвокатуры! — зычно провозгласили из толпы.

Грузенберг взлетел над головами, фалды его фрака нелепо болтались, крахмальная сорочка и белье под ней задрались. Студент оттолкнул какого-то иностранца и выбрался в коридор. У лестницы, в окружении нескольких десятков человек, стоял Шульгин и прочувствованно говорил:

— Спасибо присяжным заседателям! Низкий поклон киевским хохлам, чьи безвестные имена опять потонут в океане народа! Им, этим серым гражданам Киевской земли, пришлось перед лицом всего мира спасать чистоту русского суда и честь русского имени…

Обе половинки дверей с треском распахнулись, из зала вывалилась толпа, несшая на своих плечах Грузенберга. Среди толпы были дамы. Одна восторженная шатенка, не заботясь о своем модном наряде, припала губами к лакированным штиблетам адвоката. Все стоящие на лестнице устроили овацию. Голубев плюнул и вышел из суда, дав клятву, что отрясает с ног своих прах капища лжи.

На площади кипел людской водоворот. Два пожилых человека, побросав на булыжную мостовую верхнюю одежду и заложив большие пальцы за атласные жилеты, отплясывали бешенный маюфес. Почти у всех в толпе белели в руках газетные листки. Все читали и обсуждали отпечатанное пятивершковым шрифтом, видимо, заготовленное загодя сообщение: «Бейлис оправдан!» Мальчишки-газетчики не успевали распродавать экстренный выпуск, а им со всех сторон сыпали, не считая, серебро и бумажки. Еврей в студенческой шинели забрался на памятник Богдану Хмельницкому и, стоя под стременем гетмана, что-то выкрикивал. Внизу восторженно махали фуражками.

Голубеву невыносимо было оставаться на ликующей площади, домой идти тоже не хотелось. Он побрел куда глаза глядят, лишь бы подальше от толпы и криков. Ноги сами привели его на Владимирскую горку. Здесь было пустынно и темно, только горели лампочки по краям огромного креста в руках чугунного князя Владимира. Пошел дождь, собиравшийся с самого утра. Казалось, матушка-природа крепилась, крепилась, но после оглашения приговора не выдержала и разрыдалась по своим детям, не нашедшим правды в суде. Вниз по крутым склонам, изборожденным глубокими промоинами и рытвинами, как морщинистые старушечьи щеки, стекали ручьи слез. Ветер налетал порывами, и в покорном шуме покачивающихся деревьев и в робком шорохе сбиваемых на землю осенних листьев чудился тихий плач земли русской. А с поднебесной высоты — там, где ветер с размаху разбивался об обрамленный электрическими лампочками крест, — доносились завывания, в которых студенту слышался ликующий сатанинский хохот.

Дождь хлестал в лицо двум Владимирам, огромному на постаменте и крошечному внизу. Но святой Владимир прямо глядел в московскую даль, а маленький Владимир, стоя у балюстрады, смотрел вниз на Подол, на мельницу Бродского. К строениям, окружавшим мельницу, недавно добавилась дизель-моторная станция с динамо-машинами, и теперь Нотер Дам де-Подол сверкал электрическими фонарями на крыше. В этот момент налетел особенно сильный порыв ветра. На Владимирской горке что-то оборвалось с металлическим звуком, и сияющий крест в высоте потух. Святой Владимир погрузился в кромешный мрак, наполненный дьявольским воем ветра.

В темной бездне особенно ярко засветилась мельница Бродского, и студенту почудилось, что огненный узор фонарей на ее крыше складывается в каббалистические знаки наподобие таинственных слов: «Мене, Текел, Фарес», возникших на стенах чертогов вавилонского царя Валтасара. Содрогаясь от собственной дерзости, Голубев впервые в жизни усомнился в библейском толковании. Глупо было верить, что Даниил, один из плененных иудеев, отрыл вавилонскому царю истинный смысл грозных заклинаний? Воспаленные губы Голубева прочитали сияющие огни по-новому: «Исчислены — и богатства ваши найдены привлекательными для нас! Взвешены — и найдены легкими для захвата нами! Разделены — и отданы в рабство нам!»

Он отошел от пропавшего во тьме святого Владимира, добрел под дождем до стеклянной галереи Михайловского механического подъема, предназначенный для подъема и спуска с Верхнего города на Подол. Стальной канат подтянул по рельсам длинный вагон, построенный по образцу лучших швейцарских фуникулеров. Голубев машинально вступил на открытую площадку, не думая о том, что можно было спрятаться от косого дождя в закрытом купе. Вагон двигался вниз медленно, со скоростью, узаконенной в красивой альпийской стране, где никто не спешит и жизнь течет плавно и размеренно. Пока вагон фуникулера полз вниз по рельсам, в памяти Голубева мелькнули смутные воспоминания о прочитанных несколько лет назад протоколах заседаний всемирного союза франкмасонов и сионских мудрецов, выкраденных из тайного хранилища Он подставил горячее лицо под струи дождя, ежась не столько от холода, сколько от точности предсказаний протоколов: «Бог даровал нам, своему избранному народу, рассеяние, и в этой кажущейся для всех слабости нашей и сказалась вся наша сила, которая теперь привела нас к порогу всемирного владычества».

Сионские мудрецы похвалялись, что дьявольский механизм завоевания мира был запущен несколько веков назад, когда они подбросили лозунг: «Свобода, Равенство, Братство». Но так звучало только для ушей гоев, а для посвященных в тайну они означали: «Мене, Текел, Фарес — Исчислены, Взвешены, Разделены». Эти слова были на знамени кровавой Французской революция, во имя этих слов устраивались бунты во всех концах света. По всей Европе чья-то незримая рука заботливо подготавливала почву, вырывая национальные корни и сея ядовитые семена космополитизма, неверия и гордыни.

Евреи, захватив все золото мира, добиваются своих целей экономическими войнами, более страшными по своим последствиям, чем сражения прежних эпох. Власть стала мишенью для честолюбцев, болтливые адвокатишки возомнили себя государственными деятелями, демагоги пролезли в депутаты и превратили заседания Думы в бесконечные словопрения. Народ уже никого не уважает, и скоро наступит день, когда революционные партии выведут на улицы рабочих: «Эти толпы с наслаждением бросятся проливать кровь тех, кому они в простоте своего неведения завидуют с детства и чье имущество им можно будет тогда грабить».