Кэтти Райх - Уже мертва Страница 10

Поправив полотенце на деревянной скамейке, на которой сидела, я воспроизвела в памяти события прошедшего дня. Когда Клодель ушел, я позвонила Дени, чтобы спросить, когда скелет Ганьон будет готов для дальнейшей работы. Я намеревалась изучить каждый его дюйм, не пропустить ни единого следа нанесенной травмы. Ни одной трещинки. Или малейшей царапины или разреза. Что-то в самой манере расчленения сильно тревожило меня. Что именно – я пока понять не могла и хотела как можно быстрее тщательнее осмотреть поверхности разделения. Дени ответил, что по причине неисправности котла к завтрашнему дню тело обработать не смогут.

Затем я направилась в центральный архив и подняла дело Тротье. Всю вторую половину дня я просидела над полицейскими докладами, записями о результатах вскрытия, отчетами токсикологов и снимками. Нечто смутное не давало мне покоя: я чувствовала, что два преступления взаимосвязаны. Я силилась вспомнить какую-то крайне важную деталь, которая обещала все разъяснить... Тщетно.

Что-то запечатленное в глубинных пластах памяти твердило мне, что увечье и упаковка тел в пакеты не случайны, но я не могла докопаться до сути.

Я поправила полотенце и смахнула пот со лба. Кожа на кончиках пальцев сморщилась. Все тело покрылось потом, и я ощущала себя скользким окунем. Нет, двадцати минут с меня вполне достаточно. Больше мне не выдержать. Еще пять минут, и довольно.

Шанталь Тротье убили менее года назад, в ту осень, когда я начала постоянно работать в лаборатории. Девочке было всего шестнадцать. Сегодня днем я просмотрела все снимки, сделанные с ее тела, хотя они мне и не требовались. Я помнила в мельчайших подробностях, каким доставили в морг ее труп.

Это случилось двадцать второго октября, в праздник устриц, после обеда. Была пятница, и сотрудники лаборатории рано ушли с рабочих мест, чтобы согласно осенней традиции выпить пива и отдохнуть.

В конференц-зале толпился веселый народ. Мое внимание привлек Ламанш, разговаривавший с кем-то по телефону. Свободное ухо он закрывал рукой, спасаясь от шума, а положив трубку, осмотрел присутствующих сосредоточенным взглядом, заметил меня и жестом показал, чтобы я вышла в коридор и подождала его. То же распоряжение он отдал Бержерону.

Пять минут спустя мы втроем спускались вниз на лифте. Ламанш объяснил, что доставлено тело девушки, сильно избитое и расчлененное. Бержерона он попросил взглянуть на зубы. А меня – на линию разрезов на костях.

В отделении аутопсии царила прямо противоположная праздничному веселью атмосфера. Два детектива стояли на некотором расстоянии от убитой. Два офицера полиции в форме фотографировали ее. Специалист по вскрытию в мрачном молчании раскладывал отдельные части тела на стальном столе. Детективы тоже не произносили ни звука. Никто не острил и не отпускал шуточек, никто не разговаривал. Тишину нарушали лишь щелчки фотокамеры, запечатлевавшей свидетельство зверской жестокости, лежащее на столе. Тело представляло собой шесть кровавых кусков, разложенных в анатомическом порядке. Углы разрезов скошены, и убитая напоминала огромную куклу, с гнущимися руками и ногами. Смотреть на нее без содрогания не представлялось возможным.

Голова была отделена от шеи прямо под подбородком. Мертвенно-бледная кожа, обрамлявшая уродливую ярко-красную поверхность среза, чуть задралась кверху, как будто испугавшись непосредственного контакта со свежим кровавым мясом. Глаза жертвы были полузакрыты, из правой ноздри тонкой засохшей струйкой тянулась вниз красная извилистая дорожка. Мокрые длинные светлые волосы облепляли голову.

Туловище преступник разрезал на две части по линии талии. На верхней из них под грудью покоились согнутые в локтях руки. В такое положение складывают руки покойника в гробу, только при этом еще и сцепляют в замок пальцы.

Правая кисть жертвы была отделена от руки частично и крепилась на вытянутых, как электрические провода, кремово-белых сухожилиях. Левую кисть преступник отрезал полностью. Сейчас она со сжатыми пальцами, похожими на лапы паука, лежала возле головы погибшей.

Грудная клетка была продольно вспорота от шеи до живота, молочные железы свисали по бокам, раздвигая в стороны своим весом разрезанную плоть. Нижняя часть туловища заканчивалась в районе коленей. Голени со ступнями лежали ниже.

С болью в сердце я заметила, что ногти на пальцах ног покрывает светло-розовый лак. Эта незначительная, но столь личностная деталь привела меня в жуткое волнение. Захотелось чем-нибудь накрыть эту девочку, наорать на всех присутствовавших, прогнать их. Но я молча стояла и ждала своей очереди приложить к ней руку.

Я и сейчас могу закрыть глаза и увидеть рваные края ран на ее черепе – следов неоднократных ударов, нанесенных каким-то тупым предметом. Могу воспроизвести в памяти форму и цвет синяков на ее шее, глаза в красных пятнышках, образовавшихся вследствие петехиального кровоизлияния, причиной которого явилось огромное давление на яремные вены – то есть удушение.

Желудок сводило, когда я представляла себе, что еще могло произойти в ужасающие моменты убийства с этой женщиной-ребенком, выращенной на арахисовом масле, летних лагерях и воскресных школах. Я скорбела о долгих годах, которые ей не суждено прожить. О студенческих балах, которых она никогда не посетит. О пиве, которого больше ни разу не выпьет тайком от родителей.

Мы, люди, живущие в Северной Америке в последних годах двадцатого века, считаем себя народом цивилизованным. Мы пообещали этой девочке просуществовать на свете лет семьдесят, не меньше. А позволили – всего шестнадцать.

Я отогнала от себя болезненные воспоминания о той аутопсии, вытерла со лба пот и покачала головой, отлепляя от плеч намокшие волосы. Образы в моем мозгу перепутались, и я уже не могла отличить картинки, запечатлевшиеся в сознании, от того, что увидела в тот день на снимках.

Так все устроено в жизни. Наверное, и большинство моих воспоминаний о детстве – вовсе не воспоминания, а впечатления от старых фотографий. То есть воспоминания эти – не что иное, как мозаика фотоизображений, обработанная памятью. Ментальный скачок в прошлое при помощи "Кодака". Может, даже и хорошо, что все складывается именно подобным образом. Печальные события жизни люди редко фотографируют.

Растворилась дверь, и в парилку вошла женщина. Она улыбнулась, кивнула и расстелила полотенце на скамейке слева от меня. Ее бедра испещряли рытвины, и они походили на губку. Я встала, взяла полотенце и направилась в душ.

Когда я вернулась домой, в прихожей сидел Берди. Он выглядел раздраженным. Разве котам свойственны подобные эмоции? – подумала я. Наверное, я вижу то, чего нет. Я проверила, есть ли что-нибудь в его миске. Корм в ней еще был, хотя совсем немного. Чувствуя себя виноватой, я досыпала миску до краев. Берди тут же подбежал. Он нуждался лишь в нескольких вещах: во мне, во "Фрискис – океанская рыбка" и во сне. Все эти потребности удовлетворить полностью никогда не сможешь: они постоянно возникают снова и снова.

До встречи с Гэбби оставался целый час, и я с удовольствием растянулась на диване. Занятия в спортзале и посещение парилки давали о себе знать: большая часть мышц будто просто отключилась. Но в этом изнеможении имелись и несомненные плюсы. Я смогла расслабиться. Пусть не морально, хотя бы физически. Как обычно бывает в подобные моменты, меня мучила жажда.

Комнату наполняло сияние предзакатного солнца, осветленное белыми муслиновыми занавесками на каждом из окон. Вот что больше всего нравится мне в моей квартире. Здесь, в этом царстве мягких тонов, я нахожу умиротворение. Она – мой остров спокойствия в мире переживаний и стрессов.

Моя квартира располагается на первом этаже здания, построенного в виде буквы U. Оно словно обнимает внутренний двор. Моя секция занимает целое крыло, с соседями я практически не вижусь. Из гостиной сквозь застекленные створчатые двери можно выходить во внутренний дворик и мой личный садик. В нем я выращиваю кое-какие травы. В городах подобное встречается редко – цветы и трава в самом центре.

Сначала я сомневалась, что мне понравится жить одной. Как только я уехала из родительского дома и начала учиться в колледже, то сразу вышла замуж за Пита и родила Кэти. Единоличной хозяйкой собственного владения быть не пробовала. Как выяснилось, зря я тревожилась. Я от такой жизни в восторге.

Я плавала на границе между сном и бодрствованием, когда зазвонил телефон. Вернувшись в реальность и ощущая небольшую тяжесть в голове, я ответила на звонок. Со мной заговорил какой-то машинный голос, пытаясь убедить купить кусок земли на кладбище.

– Merde! – выругалась я, вставая с дивана.

Один из недостатков одинокой жизни – начинаешь разговаривать сам с собой.

Второй недостаток – удаление от дочери. Я набрала номер Кэти, и уже после первого гудка она сняла трубку.