Виктория Платова - Ужасные невинные Страница 31

– Ну и что мы будем делать, Сонни-бой?.. Сонни-бой – плохой собеседник, но отличный слушатель.

В течение последующих тридцати минут я рассказываю ему о Тинатин. И он не лепит мне горбатого про то, что в любом случае я не стал бы доверять девушке по имени Тинатин, не распространяется о том, что пил с ней мохито, не выясняет, где бы разжиться таким марципанчиком, не говорит мне не стой у меня на пути, милый, – и я благодарен ему за это.

Я почти люблю кролика Сонни-боя.

Я люблю Сонни-боя, а кто-то любит «Тойоту Лэнд Крузер», мой славный джип. Кто-то движется за нами с Сонни-боем, как привязанный. В зеркало мне отчетливо видны фары, чертов дальний свет, из-за него я не в состоянии разглядеть марку машины. Да и что бы это дало?.. Стоит мне слегка сбавить скорость – то же самое делает преследователь, как только я набираю ее – и он движется быстрее, оторваться не удается.

– Как тебе это нравится, Сонни-бой?..

Вряд ли это гаишники. Гаишники уже давно пошли бы на перехват, оглашая окрестности сиреной. Спилберга с его «Дуэлью» тоже можно смело сбросить со счетов, мистические грузовики в нашей местности не водятся, остается самый неприятный вариант – «Я знаю, что вы делали прошлым летом». Кто-то, о ком я и понятия не имею, видел происшедшее с Максимом Лариным и теперь жаждет поделиться этим со мной и Сонни-боем. Возможно, даже начать меня шантажировать, руки мои холодеют от предчувствий, амплуа безумного Макса им не удержать.

Ну вот, он (или они) начинают сигналить.

Машина – тоже джип, но попроще и подряннее – почти равняется с нами и начинает прижимать к обочине, вой клаксона разрывает перепонки, я различаю даже куски из «Рэгтайма», юмористы, однако. Хотя намерения у них, судя по всему, серьезные.

– Что будем делать, Сонни-бой?

Сонни-бой отличный слушатель, но плохой собеседник. И советов он тоже не дает.

Чтобы избежать столкновения, я резко жму на тормоз и со всего размаху ударяюсь грудью о руль. И… вот еще что…

Я все еще вижу в темноте.

Я вижу – ясно, как днем, – как останавливается джип, номерные знаки забрызганы (замазаны?) грязью. Я вижу, как из него выходят два типа не самой приятной наружности, расист и приятель всех сенегальских наркодилеров Великий Гатри назвал бы их хачами. Хачи, кавказцы, – из тех, что заинтересовали бы эстетов «Полного дзэна» только при покупке мандаринов. Они почти бегут, они приближаются к нам с Сонни-боем, на ходу вытаскивая из-за пазухи оружие, – оружие, я не могу ошибиться! пистолет и, кажется, укороченный автомат без приклада, – я вижу это ясно, как днем. Их движения выверены до автоматизма, почти незаметны, похожи на какую-то странную пантомиму, заиндевевший балет, я и не заметил бы ничего, если бы не видел в темноте.

Но я вижу.

Их физиономии не предвещают ничего хорошего – ни мне, ни Сонни-бою, ни «Тойоте Лэнд Крузер», их антрацитовые глаза отсвечивают недобрым огнем, что будет со мной, когда они приблизятся вплотную? что будет с Сонни-боем?

Все последующее происходит почти мгновенно, в широкоэкранном формате голливудского блокбастера: я делаю то, что всегда делает Чарльз Бронсон, изредка – Клинт Иствуд и никогда – Вуди Аллен. Я рывком открываю бардачок и достаю оттуда так и не выброшенный мной «Глок», если он не выстрелит, если даст осечку – я пропал. После того как «Глок» оказывается в моей руке, время удивительным образом замедляется, пленка начинает дергаться и рваться, как будто неизвестный мне киномеханик отвлекся на обжиманцы с разносчицей соленых орешков и перестал следить за аппаратурой. Не дожидаясь, пока целлулоид расплавится, я распахиваю дверцу, скатываюсь с сиденья и начинаю палить в приближающихся кавказцев, я легко бы смог заменить Чарльза Бронсона, я снова безумный Макс, йоу!..

Пули, вылетающие из ствола, я вижу пули! Скорее всего, их видят и кавказцы, перед тем как упасть на шоссе, скорее всего – мы видим их по-разному: для кавказцев ночь взрывается короткими ослепительными вспышками, яркими точками в пространстве, для меня же она наполнена голубоватым свечением, пули вязнут в ней, блестят, как шарики ртути, кажется, пределов допустимой самообороны я не превысил.

Один, похоже, еще жив, я слышу слабый стон.

У второго изрешечена грудь, три, четыре, пять дырок на кремовом свитере, удивительная кучность, это делает мне честь, эй, Сонни-бой, ушастый, как тебе нравится твой герой?.. Слабо понимая, что делаю, я запускаю пальцы в дырки на кремовом свитере, в дырки на чужом теле – все пять, они входят идеально, проделывал ли такие вещи Чарльз Бронсон?

Насрать мне на Чарльза Бронсона. И на жалкого налетчика, распростертого на земле, тоже насрать, еще больше, чем на Бронсона, не я первый начал.

Совершенно новые впечатления переполняют меня: мое собственное тело немеет. Все, что есть в нем живого, горячего, все жизненные токи, все силы устремляются к руке, воткнутой в грудь кавказца, их бег так стремителен, русла, по которым они движутся, так широки, что мне кажется – еще секунда, и все будет кончено. Со мной все будет кончено, жизнь уйдет из меня, как вода в воронку, в слив; сломанные лезвия, волосы, щепки, – вот и все, что останется на дне.

Нужно немедленно прекратить это, пока я еще в состоянии контролировать ситуацию.

Не страх смерти – страх разминуться с Тинатин, вот что мною движет. Если сейчас случится что-то непоправимое – я не смогу добраться до Москвы и окончательно потеряю ее след. Холод, леденящий душу ужас пронизывают меня, я прилип к мертвецу, как Белоснежка и Краснозорька прилипли к золотому гусю, или это были вовсе не они, кто-то другой?.. Из всех сказок, которые читала мне мама, когда была мамой, я не помню ни одной. Разве что сказочку про папашу и его шлюх. И про горшок с кашей, которым можно было накормить целый город, но вместо каши там точно был портвейн. Кем бы я ни был – Белоснежкой, Краснозорькой, Чарльзом Бронсоном, безумным Максом – мне каюк. Но не успеваю я утвердиться в этой мысли, как меня отпускает. Или – отпускают, что вернее. Я снова принадлежу сам себе, в тело возвращается гибкость, необыкновенная легкость, если сейчас день – то это самый лучезарный день, если сейчас ночь – то это самая восхитительная ночь, полная звуков, запахов, красок, для меня нет ничего невозможного. Эй, Тинатин, девочка, как тебе нравится твой герой?..

Разобраться с живым.

Мне остается разобраться с живым, его стоны и судорожные всхлипывания только портят совершенную картину мироздания.

Молодой парень, много моложе меня, вряд ли ему больше двадцати, с тонким лицом средневекового арабского богослова, тебе бы бегать с книжками в медресе и сниматься в высокобюджетном эпосе «Улугбек», куда же ты полез, умник?.. Очевидно, я подстрелил умника первым, меткость стрельбы оставляет желать лучшего, нужно совершенствоваться, милый, такие вещи не пускают на самотек, пробиты шея, плечо, из левого бедра хлещет кровь, рука тоже перебита. Та самая, в которой он держал пистолет, а теперь не может даже пошевелить. Я вижу и пистолет, в метре от парня, не такой попсовый, как у меня, попроще и подряннее. Кровь, фонтаном бьющая из бедра, – смуглая, тягучая, медовоглазая, что-то подсказывает мне: я буду долго ее вспоминать. Что-то подсказывает мне – эта кровь требует совсем другого антуража, песок бы подошел, ступени обсерватории подошли бы, сгодилась бы и опиумная курильня, и тело наложницы из Мадраса, но только не растрескавшийся асфальт. Отсутствие чистоты жанра меня убивает, стиль фьюжн – не для меня.

Красавчик из медресе, чудные глазки, Лора обязательно бы запала.

Прострелить ему задницу, как это сделали отвязные потаскухи из дерьмового киноаттракциона «Трахни меня»? Но для этого придется переворачивать красавчика и стягивать с него штаны, Коран бы этого не одобрил.

– Я вернулся, но пленных теперь не беру.

Отлично сказано, жаль Сонни-бой не слышит, коротко и точно, Вуди Аллен разразился бы получасовой тирадой с психоаналитическим уклоном и поминанием еврейских предков по линии матери, Клинт Иствуд и вовсе бы промолчал. Мне нравятся глаза парня, чудные глазки, они полны тоски по песку, по ступеням обсерватории, по опиумной курильне, по наложнице из Мадраса, между ними я и кладу пулю. Теперь правда – все.

Что-то подсказывает мне: угрызений совести не будет, ночных кошмаров – тоже, моя вина в происшедшем – нулевая, не я первый начал.

Перспектива возни с трупами меня не вдохновляет, хватит с меня Максима Ларина, второй джип мне тоже ни к чему, Сонни-боя за руль не посадишь, лучше оставить все как есть. «Я вернулся, но пленных теперь не беру» – по прошествии пяти минут фраза уже не кажется мне такой уж хорошей, в ней слишком много дешевого огнестрельного пафоса. Варианты, которые подкинул бы мне Вуди Аллен, теперь кажутся куда как предпочтительнее:

«Вечное ничто – штука неплохая, нужно только успеть одеться соответственно».

«Вечность – это утомительно, особенно под конец».