Андрей Константинов - Реализация

Андрей Константинов, Евгений Вышенков

Реализация

(Свой-чужой – 003)

Штукин – Якушев – Ильюхин – Юнгеров (сентябрь 2000 года)

…Штукин обманул Юнгерова. Не было никакого разговора с опером из «управы», работающим «под Ильюхиным». У Валеры был разговор с самим Ильюхиным – долгий и местами крайне неприятный для них обоих…

Если бы эта встреча нашла свое отражение в официальных документах, то она была бы обозначена как «очередная» и «прошедшая на КК[1]». Но Ильюхин официально регистрировать встречу не стал. Он, вообще, не любил такую писанину – во-первых, очень трудно писать не то, что было на самом деле (а писать правду – это просто сумасшествие), а во-вторых, даже если и просто писать абы что, но столько, сколько положено, – все равно утонешь в бумагах, которые будешь составлять по 25 часов в сутки. На практике как из положения обычно выходят: «подпрягается» какой-нибудь молодой, но дотошный сотрудник, который и оформляет аккуратно всю «липу» с нескольких устных указаний руководителя. Потом пройдет лет двадцать, кто-нибудь начнет листать дело и будет восхищаться оперативной драматургией, выраженной красивыми фразами с утраченными уже канцелярскими оборотами. И этот «кто-то», конечно же, не поймет, что на самом деле все было совсем не так…

Ильюхину как-то раз попали в руки архивные документы с подписями самого Судоплатова[2]. Полковник зачитался и аж языком зацокал от удовольствия: «Умели же работать, черти!» А потом Виталий Петрович пораскинул мозгами и подумал: «А может быть, просто такая же красивая "липа", как и у меня? Кто его теперь узнает, как оно "в натуре"-то было – поди, проверь…»

Да, так вот, эта встреча со Штукиным, которая, будучи официально зарегистрированной, описывалась бы как состоявшаяся на КК, на самом деле проходила в обычном кафе – правда, не самом модном и тусовочном, зато чистом и тихом.

Виталий Петрович встретил Валерия улыбкой, встал со стула, шагнул вперед и протянул руку. После рукопожатия полковник еще и похлопал левой рукой Штукина по плечу. И не то чтобы полковник совсем уж лицедействовал, но элемент навыка в избранной им манере, конечно, был.

Ведь во время таких мероприятий, как контрольная встреча, грамотный руководитель всегда старается создать теплую, товарищескую атмосферу, которая лишний раз подчеркивала бы для исполнителя важность его миссии, свидетельствовала бы о том, что его помнят и ценят. Но и обвинить Виталия Петровича в полной неискренности тоже было бы неправильно: он и в самом деле переживал за Штукина. Понимал, конечно, что опер не в банде Горбатого, и что в случае расшифровки вряд ли ему грозит лютая смерть, но понимал и то, что Валере все равно очень тяжело. Актеру и два-то часа на сцене тяжело играть, а если – неделю? А месяц?

У отца Ильюхина был друг, старый чекист, который разведшколу окончил еще в 1946 году. В 1954 году его заслали с заданием в Грецию, где он через полтора месяца «провалился» и получил 25 лет тюрьмы. Отсидел он там 18 лет, а потом его отдали – так просто, потому что в Греции он уже был никому не нужен и не интересен. Так вот: этот чекист рассказывал, что самое трудное в профессии разведчика годами актерствовать: на работе, в такси, в постели с женщинами – любимыми и не очень. Старый чекист признался, что даже в тюрьме, где он уже никого не интересовал, он долго не мог избавиться от этой манеры…

Штукин и Ильюхин сели за столик, и полковник заказал два эспрессо. Пока несли кофе, они долго молча рассматривали друг друга, а потом Валера без улыбки вдруг затараторил шепотом:

Опасаясь контрразведки,Избегая жизни светской,Под бандитским псевдонимомМистер Джон Валерий ШтукВечно в кожаных перчатках,Чтоб не делать отпечатков,Жил в гостинице бандитскойНе бандюга, а «урюк»[3].

Окончив декламацию, Штукин поднял воротник джинсовой куртки и начал с утрированной подозрительностью озираться.

Полковник усмехнулся:

– А почему «урюк»?

Валера развел руками:

– Для рифмы, в основном. Да и… «Урюк» я и есть…

Ильюхин вскинул брови:

– Что ж так мрачно? Или в чем-то… просчитался пресловутый мистер Пек?[4]

Валера чуть скривил губы, быстро прикурил и помахал в воздухе зажженной сигаретой, разгоняя дым:

– Не мрачно, но… Как вам сказать, товарищ полковник…

– Скажи, как есть.

– Скажу. А вы уверены, что я попал в ОПС?[5]

– В каком смысле?

– В человеческом, то есть в прямом, но не официальном.

Виталий Петрович прищурился:

– Твои сомнения относительно прилагаемой к ним аббревиатуры касаются слова «преступное» или «сообщество»? Или «организованное»?

Штукин легко закинул ногу на ногу и непринужденно, почти светски, улыбнулся:

– Организованности у них и государство занять может. Сообщество – конечно, есть, они связаны интересами и, вообще, жизнью, но вот насчет всякого такого преступного… Я, конечно, среди них совсем еще не старожил, но…

Валера чуть запнулся, и полковник подбодрил его:

– Ты говори, говори… Как есть – не стесняйся.

Штукин пожал плечами:

– Если не стесняясь, – то люди там достойные. Симпатичные. Я отрицательных эмоций гораздо больше получил на легальной работе. Прошу отметить и доложить в воспитательный отдел!

«Осмелел», – подумал про себя Ильюхин, однако вслух ничего не сказал, лишь головой покачал.

Валера тем временем практически залпом опрокинул в себя чашечку принесенного официанткой кофе и остро глянул прямо в глаза полковнику:

– А если серьезно, то все, что я вам только что сказал, – серьезно.

Ильюхин долго не отвечал, размешивая сахар в своей чашечке, а потом, спрятав улыбку, тихо предложил:

– Ну, если серьезный разговор пошел… Тогда расскажи и о себе.

Штукин сразу же насторожился, почуяв неладное, и вспомнил о случившейся на озере трагедии. А о чем он еще мог сразу подумать? Правда, было непонятно – откуда об этом может знать Ильюхин…

Полковник ждал. Валера нахмурился и пошел на обострение:

– Если что-то не так, то давайте напрямую!

Ильюхин взгляд не отвел, усмехнулся жестко:

– Если труп – это «если что-то не так», то боюсь подумать, что такое «если дело труба»… И учти – все твои слова, будто тебя к стенке припирают, – это неправильно… Не нужен этот налет. Поговорим спокойно. Тему все равно не закрыть.

– Не понял. – Валера аж побледнел, подумав о том, что расследованию истории на озере дан официальный ход и информацией о случившемся владеет не его куратор Ильюхин, а полковник Ильюхин, как представитель государства.

Виталий Петрович, уловив этот нюанс его размышлений, чуть качнул головой:

– Я имею в виду, что тему эту не закрыть в нашем с тобой разговоре.

– Хорошо, – шумно выдохнул воздух Штукин. – Вам я готов рассказать. Более того – объяснить. И даже оправдаться.

– А другим?

– А с другими – не считаю нужным это обсуждать. Более того, зная, как устроено наше государство, считаю разговор о Николенко смешным.

Произнеся фамилию, Валера впился глазами в лицо полковника, проверяя себя, и по реакции Ильюхина понял, что не ошибся – Виталий Петрович именно эту тему и имел в виду. Но откуда он узнал?

Полковник между тем отхлебнул кофе и аккуратно поставил чашку обратно на блюдце:

– Чего же тут смешного?

Штукин зло дернул щекой:

– Знаете, я много раз говорил жуликам: «Сознайся – лучше будет!» При этом я им не говорил – для кого именно это будет лучше…

Ильюхин закурил и сказал спокойно, словно просто констатировал:

– Ты меняешься.

– Не надо! – занервничал Валера. – Ни хрена, извините за выражение, я не меняюсь. И не мутирую. Просто наконец-то я приобрел редкую возможность говорить про нашу жизнь так, как она есть.

Виталий Петрович хмыкнул:

– А мне оставишь возможность не согласиться с тобой?

Штукин задумался, потом шмыгнул носом и, отвечая, уже чуть сбавил тон:

– Не надо иронизировать. Вы прекрасно знаете, что ваше мнение для меня отнюдь не пустой звук.

– Спасибо. Ну, а раз так, то расскажи, пожалуйста, как все случилось…

Валера опустил голову, потом быстро вскинул ее и заговорил очень быстрым, почти горячечным шепотом:

– Случилось, как в дурацкой книге: мы поехали на озеро. У нас только-только кое-что наметилось в отношениях. Ну, и… На озере и сами отношения… ну, в смысле – близкие… завязались. Место там тихое, без людей. Романтика. Плескались, обнимались. И никакой ссоры между нами не было. Просто потом Зое побаловаться захотелось. Игра такая идиотская началась. И тут же закончилась. А я, сука, никогда ей не говорил, что я пловец классный. Я – никакой пловец. Не утюг, конечно. Но в шторм утону, как все. А она, идиотка, сзади меня за шею… А там глубина… Может, и не такая уж большая. Но я так и не донырнул потом до дна… Я воды хлебнул и стал дергаться… Наверное, задел ее, но куда ткнул, как попал – не помню… Я что помню? Десять секунд – и я ее не вижу! Я – нырять. Какое там… В воде ни черта не видать, и я же не из ПДСС, как Ермилов. Начал задыхаться. Еле на берег выполз. И все. Извините за цинизм, но нет в моих действиях ничего… Но я об этом никому, кроме вас, и говорить-то не собираюсь! Потому что все равно выходит, будто я оправдываюсь. Будто я подонок, и если и не утопил, то бросил в беде. А я никого не бросал. Я ушел тогда, когда и Шойгу со всем своим МЧС не справился бы. И что мне потом делать было? Орать: граждане, возбуждайте дело, проводите расследование, не верьте мне, подержите меня в камере месяца два с половиной и выпустите потом с клеймом театрального мерзавца?!