Борис Васильев - Розыск продолжать Страница 10

— Не усложняй! — закричал начальник. — У караульного карабин со свежим нагаром, патрона в магазине недостает, свидетели имеются и добровольное признание. Какого еще рожна тебе надо, Минин? Мало тебе, да?

— Мало, — я очень, помню, разозлился тогда. — Мне пятидесяти метров не хватает больше всех добровольных признаний.

— Все! Дело закрыто, приступай к своим обязанностям, младший лейтенант. — Старший лейтенант сказал это уже, правда, без всякого торжества в голосе. — И без самодеятельности у меня, понял?

— Есть. — Я пошел к дверям, постоял, вернулся к столу и тихо сказал: — По убийце они стреляли, караульные со свидетелями, это вы понимаете? Стреляли да промазали, а он спрыгнул и ушел. И все довольны: и бдительный караульный, и свидетели, и областная милиция. «Дело об убийстве» закрыли, кто за дурачка-то заступится, когда у него никого нет, кроме больной матери-подсобницы? И вы тоже довольны: мокрое дело с отделения сняли. Но знаете, кто больше всех доволен? Тот, кто Вовку убил, Веру Звонареву обманул и у Люськи два раза ночевал, а потом в Москве растворился: ищи его теперь, когда убийцу героически сцапали с карабином в руке. Уцепили мысль?

Я громил версию, которая устраивала Сорокопута как начальника отделения и не устраивала как недавнего и весьма опытного оперативника. От такого раздвоения он помолчал, похмурился, но в конце концов сделал привычную, годами отработанную стойку на новое имя:

— Какая еще Люська?

— Людмила Ивановна Мызина, кассирша в сберкассе...

— Кассирша?..

Возникла пауза, во время которой я вдруг сел, а старший лейтенант встал. Походил по тесному, жарко натопленному кабинетику с подслеповатым деревенским окошком, подумал.

— С караульным, конечно, туфта, ты прав, Минин, но туфта удобная, и за нее зубами держаться будут. А тут, понимаешь, матрацы, кассирши, сберкассы: уцепил мысль? Ну и болей еще дня три и все — вокруг кассы. Вальсом, понимаешь, вальсом! Уцепил мысль? Крой, Минин!

И опять я трясся в звонком холодном вагоне, опять и так и сяк складывал то, что удалось установить, с тем, о чем догадывался, что можно было предполагать. Вчера — от обилия свежей информации, что ли? — я как-то не придал серьезного значения тому факту, что Людмила Ивановна Мызина, соседка Полины Григорьевны Чупренко, тетки Веры Звонаревой, работает кассиршей в сберкассе на довольно-таки пустынной улочке. А ведь именно этот факт мог оказаться тем решающим преимуществом, во имя которого меняют прехорошенькую восемнадцатилетнюю влюбленную по уши девицу на крашеную двадцатипятилетнюю женщину. Конечно, и другие могли тут присутствовать причины, но если принять именно это за исходную, то многое становилось понятным. Точнее, могло стать понятным, если бы мне удалось на место предположений и догадок вставить неопровержимые доказательства.

С Ярославского я позвонил в Сокольники знакомому участковому. Сберкасса была в полном порядке; я попросил приглядывать за нею, прикинул в вокзальной милиции основные места расположения тиров и для начала поехал в парк имени Горького — там этих тиров оказалось больше, чем во всех прочих местах: семь павильонов, из которых, правда, зимой работало только четыре.

Отсюда началась моя «тировая» эпопея: я одурел от пальбы, прицеливаний, напряжения, а особенно от длинных, обстоятельных разговоров, ради которых, собственно, и затевалась эта попытка. Завсегдатаев — и не только мальчишек — в те времена хватало, потому что особых развлечений не было, а любители пострелять еще не перевелись, не огрузли, не спились и даже не успели особенно повзрослеть. В тирах не только существовали заманчивые призы (их, впрочем, было почти невозможно добыть, поскольку о пристрелке духовых, а кое-где еще и малокалиберных ружей говорить не приходилось), но и денежные пари, и полулегальные тотализаторы, которые организовывали некие странноватые личности. Но я ходил в привычном для того времени полугражданском одеянии, спорщиками и держателями закладов («Рупь за Федю мажу!..») не интересовался, а лишь осторожно, окольными путями выяснял имя местного чемпиона. Таковой, естественно, имелся, но пока что-то на этом чемпионе не сходилось: то он оказывался слишком уж известным, то не Юрием, то вообще обладал массой примет, исключающих его из возможного круга. Но я пока не унывал, твердя себе, что и у этого пустопорожнего занятия есть по крайней мере два, безусловно, полезных фактора: оно вырабатывает целенаправленность в характере и позволяет тренироваться в стрельбе из плохого оружия.

Пальба стоила денег, приходилось «мазать», чтобы не выделяться, а зарплата моя в те времена была более чем скромной. Я уже начал пересчитывать, сколько у меня осталось до получки и от чего можно еще отказаться, как вдруг мне наконец-таки повезло: в тире Измайловского парка я наткнулся на приз, который доселе не попадался мне ни в одной из обследованных точек. На самом видном месте висела немецкая губная гармошка — родная сестра той, которую вытащил из кармана задержанный нами Вовочка.

— Куда мне за эту гармошку целить? — спросил я, стараясь говорить как можно обычнее и равнодушнее, но на деле с трудом скрывая волнение.

— Дорогой призок, — сказал хозяин, именуемый заведующим. — Двойной выстрел, понял? Я тебе заряжаю два ружья, и ты сперва попадаешь в этот вот желтый кружок. Коли попадешь, кружок упадет, и от тебя начнет уезжать вот этот красный кружочек. Тут ты хватаешь второе ружье и бьешь вдогон по красному. Повезло — твоя гармошка.

— Ну-ка, попробуем...

Я просадил трояк, но в красный кружок так и не попал. В желтый попадать случалось; он тут же падал, но пока я хватал второе ружье, пока вскидывал да прицеливался, красный кружок успевал исчезнуть в плохо освещенной глубине тира. Но я стрелял и стрелял, разыгрывая азарт, а сам все время думал, что Милорд вышиб губную гармошку именно в этом тире. Кругом уже собрались болельщики, какая-то небритая личность уже «мазала» пятерку против рубля, что я ни за что не попаду; мальчишки бурно переживали промахи, а я испытывал состояние необъяснимого, граничащего с восторгом подъема, не догадываясь еще, что это и есть момент нашего творчества. И, подчиняясь скорее ему, чем логике и расчету, с возмущением отбросил ружье.

— Специально заманиваешь, из него попасть невозможно!

— Возможно, — сказал хозяин. — Свидетели есть, что возможно, если кто стрелок, а не трепач.

— Кто ж это, интересно, такой стрелок?

Я разыгрывал громкое возмущение, не сдерживаясь ни в выражениях, ни в эмоциях. Мне нельзя было ни расспрашивать открыто, ни даже задавать наводящих вопросов: мне необходимо было услышать подтверждение собственной догадки со стороны, в спорах, и криках, без всякого моего нажима. Публика и впрямь зашумела, и я готов был поклясться, что расслышал, как небритый пробормотал то ли соседу, то ли про себя:

— За Юрашу я червонец хоть сейчас замажу...

Сказал он так на самом деле или мне просто хотелось это услышать, сразу ведь не сообразишь, а ошибаться нельзя. Поэтому я сделал вид, что ничего не расслышал, швырнул ружье еще дальше и послал завтиром по-мужски, то есть уж совсем далеко. С расчетом послал, чтобы он разозлился, потому что разозлившийся да еще лично оскорбленный человек слов своих как бы и не слышит и, во всяком случае, не контролирует их. Ну, получил я, естественно, отпасовку с еще более солидной приправой, но вместе с этой шелухой ясно донеслось до меня и то, чего я уже ждал:

— Да Юрий у меня на спор две гармошки сорвал!

— Это какой Юрка? — переспросил я. — Который в канадке, что ли? Ну так чего ж сравнивать, он ведь мастер спорта.

— Насчет мастера он мне не докладывал, а стреляет классно, — признал завтиром. — А канадка у него имеется, это точно, сам видел.

Тут уж меня не то, что в жар, меня в пот бросило: такое ощущение возникло, что укололся я об иголку в стоге сена, и теперь осталось последнее: уцепить. Не мысль, о которой мне Сорокопут толковал, а убийцу Вовочки, самого Юрия-Милорда в куртке-канадке. Я свой бушлат расстегнул, папиросы достал, мужиков угостил и начал им байки про армейскую службу заливать. Почему, спросите? А потому, что нельзя собеседников на своем интересе фиксировать, если хотите до истины докопаться. Не потому, конечно, что люди неискренни, а потому, что вас они не знают, а того, о ком вы расспрашиваете, могут знать, и ваша настырность их скорее насторожит, чем вызовет на откровение. От лишнего кивка голова не отвалится, как моя матушка говорила. Что я им там наплел, я уж и не помню, а только в конце сумел-таки вывести на тему:

— Чтоб так стрелять, каждый день тренироваться надо.

— Это точно, — говорит завтиром: я к нему в основном обращался, к нему да к пьянчуге небритому, что «мазать» всем предлагал. — Только что-то я давно уже Юрашу не вижу.

— Ну, как давно? — спрашиваю совершенно как бы между прочим.