Виктор Пронин - Медвежий угол Страница 10

— Планета? Ну ты и хватил... Не нюхал я планету. Землей, наверно, пахнет, чем же еще?

— Какой землей? Черноземом? Перегноем? Мусором каким? Травами? Все это, мил человек, запахи поверхностные, посторонние, в общем-то, запахи. А вот если в шахту спуститься, о! Только там и почувствуешь. И чем глубже, тем он сильнее, чище! Не могу я тебе этот запах описать, самому надо его почувствовать... Влажный такой запах, серьезный, сравнить не с чем... Отвлечешься от работы, посидишь, тревога берет. Не поверишь — тревога берет!

— Итак, ты ушел из шахты?

— Да, придавило меня там маленько. Все комбайн пытались вызволить, не удалось, а меня прищемило. Ногу. Ходить можно, но работать, шахтером работать — нет. Но ведь жить-то надо... Я говорю не только о деньгах... Кончил курсы и вот пожалте — участковый. Хотя и с шахтерской пенсией тоже кантоваться можно. Но у меня две дочки на Материке, учатся... Все замуж никак не выйдут, все, вишь ли, парни им не те попадаются...

— Понял. Теперь, Михалыч, о том вечере, когда чрезвычайное происшествие у вас стряслось.

— Так, дай сообразить... Было уже часов восемь. От метеорологов мы предупреждение получили. Начинался буран. Панюшкин команду дал — укрыться. Конечно, мы всех об опасности пожаров оповестили, в такую погоду ветер даже из сигареты столько огня выдувает, что курить страшно. В школе занятия отменили, танцы отменили, что можно — закрепили, аварийные бригады укомплектовали.

— Только про магазин забыли?

— Да, с магазином промашка вышла. Но не забыли, нет... Я потолковал с Панюшкиным, он и говорит, что уж коли буран начинается, то людям надо продуктами подзапастись, а то ведь наутро и магазина под снегом не найдешь. Бывало и такое. А в девятом часу Андрей Большаков приволакивает ко мне в отделение этого бандюгу, Витьку Горецкого. Так, мол, и так, докладывает, человека порезал. Лешку Самолетова.

— Горецкий был избит?

— Не заметил. Я еще подумал тогда — вот подлец, улыбается. Парень он видный, ничего не скажешь, но злобный какой-то, все по сторонам глазами шныряет — не то укуса боится, не то сам укусить норовит... Допросил я его, как положено, Большакова Андрюху тоже допросил, протокол составил, ты читал этот протокол... А Витьку в камере запер.

— В камере уже кто-то был?

— Да, Коля Верховцев был. Парнишка он ничего, но за ним глаз да глаз нужен. Родители его тоже здесь, в Поселке, живут, из местных он. И какая-то ему в голову дурь влезла — все стремится доказать, что он не хуже других. Другие-то весь Дальний Восток объездили, на островах всяких побывали, в страны всякие плавали, народ у нас пестрый, а Коля в Поселке все свои шестнадцать лет отбарабанил. В магазине его как-то обидели, он хотел было окна побить, а тут еще с одной девчонкой история вышла, ну по договоренности с его же отцом я и оставил его переночевать в отделении. Приструнить чтобы. У нас тепло, печь хорошо горит, дровишки есть... Где прилечь, тоже найдется.

— Что было дальше?

— Часов в девять я домой отправился. Еле добрался. Ни один фонарь уже не горел — на подстанции предохранители полетели, во многих местах провода не выдержали... И вдруг — бац! В десять часов звонок. Так, мол, и так, окно в отделении выломано, и ветер там уже гуляет, и снег наметает, и все что твоей душе угодно там происходит. Сбежали. И Горецкий, и Коля.

— Как же они умудрились?

— А! Вывинтили шурупы, которыми решетка к окну крепилась, откинули шпингалеты и были таковы. К буровикам направились. Это около сорока километров, а в такую погоду их и к сотне приравнять можно.

— Чем же они вывинтили шурупы?

— Набойкой от каблука. Нашел я эту подковку... В инструкции ведь не сказано, что задержанных разувать положено.

— Горецкий знал, что рана у Самолетова не опасна для жизни?

— Думаю, не знал. Крови было много, к Самолетову он не подходил, мог решить что угодно...

— И там, на Проливе, встретившись с Большаковым, Горецкий мог подумать, что терять ему нечего... А? Одним больше, одним меньше?

— Кто ж его знает, что он подумал... Конечно, если он решил, что Лешка Самолетов убит, то наверно... с отчаяния... Или со злости... Как знать...

— Значит, уверенности в этом у тебя, Михалыч, нет? Продолжим. Итак, десять часов вечера. Ты получаешь сообщение о том, что задержанные сбежали. Твои действия?

Шаповалов тяжело вздохнул, потер стриженую голову, опять вздохнул...

— Ох, и измордовал ты меня, Валентин Сергеевич! Первым делом я отправился к Нинке Осадчей. Горецкий живет у нее на положении хахаля. Вернее, жил. Недавно в общежитие перебрался. Оказывается, были они у Нинки, оба были, оделись потеплее и ушли. Куда — не сказали, но Нинка догадалась — к буровикам. А оттуда они надеялись выбраться в обжитые места.

— А Осадчая мне об этом ничего не сказала, — задумчиво проговорил Колчанов. — Утаила, можно сказать, важные для следствия сведения.

— Вопросу об этом не было, вот и промолчала. — Шаповалов осторожно посмотрел на следователя.

— И ты, Михалыч, не подсказал мне этот вопрос, хотя знал и при допросе присутствовал... Ну, ладно, замнем. Что дальше?

— Потом направился я к Верховцевым, — с облегчением продолжил участковый. — Была у меня надежда, что Коля все-таки домой вернулся... Это только сказать — сходил к Верховцевым... На самом деле сползал. Ветер был уже под сорок метров в секунду. Но дополз. «Колька дома?» — спрашиваю. А старики на меня, извиняюсь, шары выкатили. Тут и началось. Тут уж не до преступников — людей спасать надо. Тут уж второе дело — шофер ты или начальник строительства, преступник или молодожен — спасать надо. Закон у нас такой. Спасать. Разбираться потом будем. Это как на шахте у нас — завалило одного парня, кровля не выдержала. Сутки не выходили, все откапывали, пробивались к бедолаге, руки в кровь изодрали, но спасли. Его только маленько помяло. А вечером ему же и шею намылили. Заслужил.

— Твои действия, Михалыч? — напомнил Колчанов.

— Звоню Панюшкину. У него люди, техника, связь. Он все и развернул. Аварийные бригады на Пролив направил, по старой дороге к буровикам. А я тем временем дружинников собрал, того же Андрея Большакова, еще человек пять. Трое пошли вдоль берега, еще трое поверху, над обрывом. Под этим обрывом и нашли потом Большакова. Собака его почуяла, а то и сейчас бы там лежал...

Поздним вечером Колчанов увязался с Панюшкиным и главным инженером Заветным на Пролив — вот-вот должна была затянуться промоина. Когда они вышли из конторы, чистая луна висела прямо над Проливом, а на льду лежала широкая лунная дорога, которая вела прямо к вагончикам водолазов. Там же стояли подготовленные ледорезные машины, маленькой прозрачной рощицей чернели тросы, всевозможные знаки, предупреждавшие о прорубях, майнах и прочих опасностях, которыми был так богат неподвижный, поблескивающий под луной Пролив.

Все трое спустились к берегу и даже не заметили, как ступили на лед Пролива. Укатанная тягачами и вездеходами дорога лежала ровная, прямая, и сойти с нее, заблудиться было невозможно даже ночью.

— Так вы, Валентин Сергеевич, утверждаете, что преступник вас не больно интересует? — нарушил молчание Панюшкин.

— Да ну, какой это преступник! Хулиган невысокого пошиба, да и только!

— Слышишь, Володя, что он, оказывается, расследует, — обратился Панюшкин к Заветному, который, зябко ссутулившись, шагал впереди, лишь иногда оглядываясь на поотставших Панюшкина и Колчанова. — Он, видите ли, расследует поведение целого отряда, очень его волнует проблема — почему народ не разбегается.

— Я бы тоже хотел это знать, — сказал Заветный.

— А то не знаешь? — подзадорил его Панюшкин.

— Не знаю, — донеслось из темноты. Заветный остановился, подождал начальника строительства, следователя, пошел рядом. — Я не знаю, почему молчат эти люди, видя безнаказанность Горецкого. Я бы на вашем месте, Николай Петрович...

— Ну-ну! Интересно, с чего ты начнешь, оказавшись на моем месте!

— Я не уверен, что окажусь на вашем месте, — невозмутимо продолжал главный инженер. — Я не уверен, что мне хочется оказаться на вашем месте, но если это все-таки случится, то Горецкого я выгоню первым же своим приказом. И я не понимаю, почему вы его не выгоните, Николай Петрович!

— Да, почему? — присоединился Колчанов. — Я ведь, откровенно говоря, не верю вашему объяснению, что, дескать, механик он хороший... Подумаешь — механик!

— В самом деле, — хмыкнул Панюшкин. — Почему? Жалко. Куда он пойдет? Кто его возьмет после заключения?

— Он уже отсидел? — быстро спросил Колчанов.

— Был такой факт в его биографии. Но он не настолько падший человек, как это может показаться из рассказов. А что касается безнаказанности, это ты, Володя, перегнул. В нашем коллективе он как-никак, а держится. Ему продержаться надо бы еще год-второй-третий, не больше. Наступит перелом, он поймет, что давно уже взрослый человек. Все его беды от того, что он никак не может понять, что ему вот-вот пойдет четвертый десяток... Горецкий остановился в своем развитии на уровне семнадцати лет, он, видно, очень нравился себе в семнадцать лет...