Фридрих Незнанский - Сенсация по заказу Страница 13

У каждого есть прошлое, при воспоминании о котором начинает бешено колотиться сердце. То, что долго делало тебя счастливым. То, что, по твоему твердому убеждению, должно было продолжаться вечно. Нет ничего труднее, чем перестать принимать прошлое за настоящее. И, избавившись от иллюзий, начать полноценно жить своей подлинной жизнью.

Помню, как, двадцатидвухлетний, я шел по улице. Всюду царила возбужденно-торопливая атмосфера вечера выходного дня. А я плыл сквозь этот бурлящий поток, невозмутимый, безучастный, равнодушно наблюдая, как люди выходят из магазинов, нагруженные свертками, вскакивают в ожидающие их машины, идут в кинотеатры, гуляют в скверах… Но все это меня уже будто не касалось. В этот самый день я первый почувствовал сильнейшее отчуждение, я понял, что радость жизни для меня больше неведома, радость, счастье, надежда для меня будут в другом — в непрерывном поиске, находках и разочарованиях. Когда Томас Алва Эдисон изобретал нить для лампы накаливания, он перепробовал тысячу разных способов, и все они оказались неудачными. Тогда он сказал: я испробовал тысячу неверных способов. Теперь всего лишь осталось найти один правильный. И он нашел его…»

И это все? — изумился Турецкий. Это даже дневником нельзя назвать. Ни дат, ни временных отбивок. Это нечто гораздо меньшее… или большее, как знать? Может быть, это кусок какого-то научного манифеста. А может, просто отрывки рефлексии ученого на досуге.

Запись была сделана в общей тетради с зеленой обложкой старого советского образца. Турецкий внимательно пролистал ее, нет ли чего между страниц. Увы. Тогда он просмотрел, как тетрадь скреплена. Ага, ну конечно. Оказалось, страницы вырваны. Турецкий посчитал: в 64-страничной тетрадке их было 56.

Это уже кое-что!

Похоже на мотив убийства?

Если только знать наверняка, что эти восемь страниц содержат нечто архиважное. А почему нет, если они предваряются такими гуманитарными рассуждениями об эволюции науки?

Потихоньку раздражаясь, он позвонил Смагину:

— Олег, ну где ты там? Пропуск на тебя уже заказан. Ты должен сидеть на Большой Дмитровке, рядом со мной. По правую руку. Потому что слева я никого не терплю.

— Сейчас приеду, Александр Борисович, — сказал Смагин отнюдь не виноватым голосом, скорее веселым. — Только-только от своего начальства оторвался. Громы и молнии.

— Понял, подробности можешь опустить. Турецкий спросил о допросе Майзеля, о последнем

вопросе профессору.

— Мне показалось, у него что-то есть на уме, — сознался Смагин. — Трудно сказать наверняка. Вы его увидите, сами поймете. Он так разговаривает… Он очень, как это сказать… двусмысленный. В отличие от того же Колдина, у которого все черное или белое. Очень интеллигентный и… колючий…

Смагин приехал в Генпрокуратуру через полчаса.

Турецкий посадил его в своем кабинет и дал первое задание: проанализировать «дневник» Белова и сделать заключение, насколько его автор был предрасположен к суициду.

— Александр Борисович, это невозможно! — взмолился Смагин. — Тут жалких три странички! И совершенно ни о чем!

— Это тебе так кажется, — прищурился Турецкий. — Отвечая на звонки, можешь представляться моим именем. Запомни ключевой ответ на все возможные вопросы — надо говорить: сейчас я не готов вам это сказать.

— Вы серьезно?! — Смагин, и так не слишком решительно усаживавшийся в кресло Турецкого, невольно приподнялся.

— Вполне. — Турецкий похлопал себя по карманам — все было на месте — и взял портфель.

— А если позвонит ваша жена?

— Вот это будет интересно, — признал Александр Борисович.

Турецкий отправлялся в Лемеж, на встречу с Колдиным.

Точнее, в Дедешино. Это была первая странность.

Георгий Сергеевич Колдин не захотел ехать в Москву, и даже более того, категорически отказался встречаться в Лаборатории и не стал объяснять почему. Он сказал, что рядом с Лемежем есть небольшое село Дедешино, и там, в крайнем доме, его будет легко найти, есть вывески со всех сторон — уютный трактирчик. Можно поговорить, мешать никто не будет… А кто должен мешать, спрашивается?

В салоне машины летала бабочка. Турецкий открыл все окна, но она тыкалась только в лобовое стекло. Турецкий остановил машину и помог насекомому обрести свободу. Потом поехал дальше, весьма довольный собой. Он тоже чувствовал себя свободным, особенно после московских пробок.

Лемеж Турецкий проскочил не глядя, бывал здесь неоднократно, а вот Дедешино внимание привлекло, там сохранились остатки усадебного комплекса князя Голицына — два небольших флигеля, часть парка и пруд. Ехать и дальше по такой красоте было просто глупо, захотелось потоптать немного родную землю. Турецкий остановил машину, вылез и зашагал под тенистыми деревьями, такими обычными в маленьких местечках и такими милыми сердцу, особенно если ты родился и всю жизнь торчал не здесь, а где-нибудь в дурацком мегаполисе… Он шел дальше — к последнему дому, по дороге, которая ползла в гору, а там круто спускалась под уклон между гладко срезанными пшеничными полями. Хорошо бы бесконечно бродить по всем этим местам и просто вертеть головой по сторонам, подумал Турецкий. На краю деревни он увидел обещанный трактир.

Кроме них с Колдиным, посетителей не оказалось. Официанты тоже не отсвечивали. Колдину было лет сорок. Крупные руки. Большие глаза, увеличенные толстыми стеклами очков.

— Александр Борисович?

— Георгий Сергеевич? Пожатие рук.

Перед Колдиным на столе лежала кожаная папка, на ней — сборник детективов Рекса Стаута.

— Что это? — спросил Турецкий, просто чтобы с чего-то начать разговор. — Овладеваете дедуктивным методом?

— Нет, — не смутился Колдин. — Просто люблю Стаута. Читали? Эти Гудвин и Вульф — настолько колоритная парочка, что, не будь их, большинство дел, которые они расследуют, могли бы показаться совсем скучными. Меня занимает, что в отличие от многих своих коллег по ремеслу Вульф и Гудвин — отчаянные лентяи, и взяться за очередное дело их вынуждает только опасно сократившийся счет в банке.

Турецкий улыбнулся:

— Боюсь, нам их методы не помогут.

— Почему? Нет, я понимаю, — Колдин постучал пальцем по книжке, — это к реальной жизни отношения не имеет, но все же…

— Ваш толстяк Вульф интуитивно догадывается о том, как все произошло, верно? И все дальнейшее действие сводится к тому, чтобы раздобыть необходимые подтверждения.

— А разве наши правоохранительные органы действуют не так же? — с вызовом спросил Колдин.

Турецкий молча пожал плечами.

Колдин вынул из книги несколько листов бумаги и протянул Турецкому. Это было распечатанное на принтере письмо Белова:

— В деле этого нет. Посмотрите.

«Гена, прости, что не предупредил тебя раньше. Но я беспокоился о работе и, зная, как тебя раздражает малейшее отвлечение от дела, не рискнул рассказать, что на самом деле происходит вокруг нашей Лаборатории. Сейчас, однако, замалчивать эту ситуацию больше нельзя, потому что на работе-то она как раз и может отразиться. От меня требуют продать к-р, и требуют уже давно. Я отказываюсь, как ты понимаешь…»

Турецкий поднял глаза на Колдина:

— Что такое этот к-р?

— Потом объясню. Читайте.

— Да скажите сейчас, велика ли разница?

— К-р — это компьютер, у нас там в нем… — Кол-дин слегка запнулся, — в общем, буквально все.

Турецкий кивнул и продолжил чтение.

«…Мне перекрывают кислород. В этот процесс вовлечено уже много людей. Ты должен знать их, потому что это наша страховка…»

— Вот вам и страховка. Колдин сосредоточенно кивнул.

«1. Глава администрации города.

2. Некий бизнесмен из Москвы, мне он представлялся как Иванов, по-моему, криминальный тип. Говорит, что он представляет интересы людей науки. А под пиджаком кобура. Нелепость какая…

Я чувствую, что ситуация стала нездоровой.

С другой стороны, хорошо, что тебя здесь сейчас нет, может быть, когда ты получишь письмо, я найду выход, и все устаканится. Грешным делом, я не уверен, что у нас крепкий тыл.

Веришь ли, впервые за много лет одолела бессонница. У меня было несколько способов занять свои мысли, когда я лежал без сна. Я представлял себе речку, в которой мальчиком удил рыбу, и мысленно проходил ее всю, не пропуская ни одной коряги, ни одного изгиба русла, забрасывая удочку и в глубоких бочагах, и на светлеющих отмелях, и караси иногда ловились, а иногда срывались с крючка… Потом я мог представить себе, как, повзрослев, охотился по всей этой местности, зорко оглядывая каждую прогалину и соображая, где здесь должна кормиться дичь и садиться на ночлег, где можно найти выводок и куда он полетит, если его спугнуть. Сколько же мне понадобилось времени, чтобы понять, что, когда собака учует перепела, не следует заходить между выводком и тем местом, где он прячется, не то перепела вспорхнут все разом. А все почему? А все потому, что я не желал слушать ничьих советов. Мне казалось, что со мной звери и птицы будут вести себя совсем не обязательно так, как со всеми. А почему нет?!»