Сергей Устинов - Неустановленное лицо Страница 14

Только ножкой не шаркнул.

9

Трясясь в троллейбусе на обратном пути в управление, я подводил малоутешительные итоги. Разговор с Горовцом не оставил во мне ничего, кроме глухого раздражения. У меня осталось лишь смутное впечатление, что наша беседа ему дала даже больше, чем мне. В том смысле, что я не узнал почти ничего интересного, а он понял, что ничего интересного я не знал и до этого. Хорошо, если ему действительно нечего было мне рассказать. А если было?

Мне вообще все сегодня не нравилось. Третий день, а мы еще двигаемся, словно механическая игрушка с ослабевшей пружиной: дернемся – остановимся, дернемся в другую сторону – и снова стоп! Конечно, я по опыту знал, что рано или поздно количество наших усилий перейдет в качество. Но когда, когда?

Еще сквозь запертую дверь я услышал, как в нашем кабинете разрываются на разные голоса оба телефона. Влетев на полном ходу, я чуть не свалил на пол эту чертову цикуту, но успел вовремя схватить обе трубки и крикнуть в них “алло!”. В одной оказался Комаров, который коротко бросил: “Зайди”. В другой сидел Балакин и, пока я говорил Комарову “есть”, обходил вокруг стола и садился, уже что-то рассказывал.

– ...плетеная, с цветочками, – протокольным голосом говорил Митя. – На дне плащ, синий, скомканный и косметичка, которую она, видать, держала еще и за портмоне. В ней темные очки, пудра, тушь, тени для век, фотография ее самой, потрепанная, размер – три на четыре, две квитанции из химчистки, редакционное удостоверение и паспорт. Кошелька нет – если он был, конечно. И нет ключей – никаких.

– Погоди, Митя, – сказал я, уже поняв, что речь идет о сумке Троепольской. – Где нашли-то ее?

– Так я ж с этого начал! На помойке, кварталах в двух от места убийства.

По словам женщины, обнаружившей сумку, она была уже полузакидана каким-то мусором. Но Балакин утверждал, что пролежать там все три дня она не могла: он проверил, вчера днем мусор вывозили, баки были пусты. Следовательно, сумку подкинули не раньше, чем вчера вечером. Именно подкинули, потому что, считал Балакин, даже полный идиот за два дня сообразил бы, что надо отвезти ее куда-нибудь подальше. Из этого Митя делал вывод, что на версию о рабочем со стройки нас выводят. Я сказал ему, чтобы ехал к нам, вез сумку на экспертизу, и пошел к Комарову.

Его самого в кабинете не было, зато на стуле у окна сидел посетитель, широкоплечий парень в джинсах, спортивной куртке и кроссовках. Он поднялся мне навстречу и спросил:

– Вы Невмянов? – а после моего кивка протянул руку: – Буйносов. Константин Петрович вышел, просил, чтобы я все вам еще раз повторил.

Я присел напротив. У парня было лицо, похожее на месяц в небе, как его рисуют в иллюстрациях к детским сказкам: все тянулось вперед – подбородок, нос, тонкие губы, короткий светлый чубчик. Сходству мешали только жесткие светлые усы, цветом и качеством напоминающие новенькую зубную щетку. Говорил он глубоким и мягким голосом.

– Вот, для начала, чтобы представиться... – Визитная карточка со стола Комарова перешла ко мне в руки. “Буйносов Эдуард Николаевич. Старший научный сотрудник Государственного литературного музея. Кандидат филологических наук”. Я еще раз оглядел парня, который, впрочем, теперь уже парнем мне не показался. Вот, значит, какие нынче пошли книжные черви, музейные крысы! Отстал я, выходит.

Я вернул карточку на стол и изобразил готовность слушать.

– Дело в том, – сказал Буйносов, – что Ольга Васильевна Троепольская вела с нашим музеем переговоры о продаже библиотеки.

Я ничего не понял. Какая библиотека? Полочка потрепанных книжек в дешевых изданиях на стене в разоренной комнате – не это же?! Видно, недоумение явственно отразилось на моем лице, потому что он поспешил объяснить:

– Не своей. Она, так сказать, выступала представителем. Это библиотека вдовы одного собирателя. Старушка последние лет десять распродавала кое-что, по мелочам, на жизнь. Через магазин в основном. А с недавнего времени стала плоха совсем, ну к ней и повадились ходить какие-то на дом. Ольга рассказывала: она не видит почти ничего, еле ходит, так эти подонки приноровились одну-две книжки у нее для вида покупать, а еще пять воровать!

Последние слова он произнес с гневом. Я с ним полностью солидаризовался, но не забыл приметить “Ольгу” и отложить ее в сторонку до поры.

– В общем, Троепольская взялась ее опекать, продукты носила и все такое... – Он сделал общий взмах рукой, а я попытался представить себе, что может значить “все такое” в отношении старушки, которая еле ходит и почти не видит, но толком не смог. – А потом уговорила ее передать всю библиотеку в музей – естественно, с компенсацией. Во-первых, чтобы ее больше не грабили, во-вторых, чтобы сохранить цельность коллекции – в память о покойном муже.

– Там что, было на крупную сумму? Мне показалось, что Буйносов смутился.

– Видите ли, о конкретной сумме речь не шла еще. Только предварительные переговоры, составление списка. Мы не очень-то богаты... Зато можем гарантировать, что коллекция сохранится как единое целое, с фамилией собирателя!..

– Но там действительно ценные книги? – гнул я свое, милиционерское.

– Безусловно! Были даже очень ценные, просто уникальные! Прижизненные издания Пушкина, например, и Радищева. Потом...

– Почему “были”? – спросил я.

Он запнулся и клюнул своим длинным носом.

– Я же объяснил уже... Константину Петровичу... Когда я вчера позвонил в редакцию и узнал про... про несчастье... В общем, сегодня я ездил к этой старушке, к Анне Николаевне. Она ничего не знает, я ей не стал рассказывать. Не смог... Она все время говорила про Ольгу, как про живую, так хвалила ее!.. И еще она сказала, что самые ценные книги она недавно отдала ей, на всякий случай, потому что эти нахалы все еще звонят, приходят... Я и приехал к вам.

“Ну вот, – подумал я, – кое-что и прояснилось”. Не зря я плакался сам себе в жилетку. Мы, конечно, не кандидаты филологических наук, но тоже представляем себе, сколько могут стоить прижизненные издания Пушкина и Радищева. Я достал блокнот.

– Можете мне перечислить книги?

Он взял листок бумаги со стола Комарова.

– Вот, Константин Петрович уже записал. И я тут цены проставил, букинистические. Знаете, на такие книги даже в каталоге цена определяется не твердо, а от какой-то суммы и дальше вверх, на усмотрение оценщика.

Я глянул на итог, подведенный комаровской рукой: четырнадцать тысяч. Чем не мотив? – как любит говорить наш начальник. Внизу было написано: “Горбатенькая Анна Николаевна”. И адрес с телефоном.

Буйносов встал, развел руками.

– Вот, собственно, и все. Константин Петрович что-то задерживается, а мне пора. Вы можете подписать мне пропуск?

– Могу... – Я все прикидывал, как спросить его про “Ольгу”. Ничего тонкого не придумал и хотел уже брякнуть напрямую, когда появился Комаров.

– Побеседовали? – усмехнулся он, усаживаясь за свой стол и подписывая Буйносову пропуск. Я подумал, что нет худа без добра: может быть, к следующему разговору с кандидатом филологических наук и придумаю способ, как потоньше задать ему этот деликатный вопрос. У меня на сей счет имелись кое-какие соображения.

Когда Буйносов ушел, я доложил Комарову про Горовца. Он молча снял трубку и набрал номер.

– Алексей Степанович? – (Я понял, что он звонит зам начальника УБХСС.) – Комаров. Можешь выяснить: твоим ребятам такое словосочетание – Горовец Виктор Сергеевич – что-нибудь говорит? Ах, прямо тебе говорит? Ну-ну.

Несколько минут он слушал не перебивая, потом поблагодарил и попрощался.

– Спекулянт, – кратко передал он содержание своей беседы. – В основном живопись, во вторую очередь антиквариат. Пока по разным делам проходил свидетелем, прямо его не зацепили ничем. Хорошая прикрышка: художник, коллекционер. Ну, рисунками своими он сейчас и на бензин себе не заработает, хотя раньше, сказывают, работал много.

“Значит, все-таки было чего опасаться моему пухлому приятелю”, – подумал я. Да, в его положении – чем меньше контактов с нашим учреждением, тем лучше. А то ведь, не дай Бог, начнем ковырять, посыплется краска – не оберешься хлопот с реставрацией!

– Чем не мотив? – спросил Комаров. – Девчонка могла художника на чем-нибудь поприжать. Она ведь, как я понял, крупная была любительница всяких разоблачений.

Возвращаясь к себе, я размышлял над тем, что мотивов прикончить Ольгу Троепольскую набирается все больше. Еще чуть-чуть, и станет ясно, что у нее просто не было шансов выжить.

Когда я открыл дверь в нашу комнату, то застал там всю компанию. Северин курил у окна, пускал дым в форточку и даже не обернулся на мой приход. Балакин с бессмысленным выражением на лице окучивал карандашом цикуту. Гужонкин, как-то криво и неопределенно ухмыляясь, сидел в углу. У него был толковый вид приятеля фокусника, который знает, какую штуку нам сейчас отмочат, но не имеет права фыркать раньше времени. Все молчали.