Аркадий Адамов - Круги по воде Страница 15

— Значит, вы отвергаете самоубийство? — удивлённо воскликнул Виталий. — Но тогда…

— Погодите, молодой человек, погодите, — строго перебил его Роговицын. — Мы же с вами рассуждаем, проверяем, так сказать, теоретическую гармонию сухой математикой жизни. Итак, мы отбросим несчастную любовь. Что может быть ещё? Лучинин был изобретателем. Вернее, считал себя таковым.

— Почему — считал? — запальчиво возразил Виталий.

— А потому, что он ничего не изобрёл. Его способ, оказывается, был уже описан в книге… профессора Ельцова, кажется. В деле у нас есть материал.

Роговицын кивнул на высокую кипу папок, громоздившихся на краю стола.

— Это ещё надо проверить!

— Как видите, Лучинин на этом не настаивал, — снова чуть заметно усмехнулся Роговицын. — Но вернёмся к нашим рассуждениям. Итак, Лучинину было мало, что он хороший инженер. Он объявил себя изобретателем. И вдруг выплывает книга профессора Ельцова… У меня, знаете, лет пятнадцать тому назад было в производстве одно дело. Человеку тоже показалось мало, что он хороший лётчик. Он объявил себя ещё и писателем. Выпустил книгу, целый роман. Газеты расхвалили. Он — ещё роман. Интервью даёт, портреты печатают. Слава! И вдруг к нам, в прокуратуру, заявление приходит: «Я автор, а не он. Он мне платил, а я писал. Каюсь, на сделку с совестью пошёл. Но боялся, что меня не напечатают. А деньги были позарез нужны». И черновики всякие представляет, наброски, планы. Все его рукой написаны. Словом, скандал!

— Но с собой он, вероятно, не покончил, этот лётчик? — с усмешкой спросил Виталий.

— Нет. Зачем? Мы это дело до суда не довели. Миром заставили покончить. Но с Лучининым другой вариант. Он на обман государства пошёл, и государство его разоблачило. А он уже немалую сумму хапнул, причём из кармана государства. Ему славы было мало. Так что дело у нас было возбуждено серьёзное. Миром его не кончишь. Тут тюрьма светила, и на много лет.

— Но и это ещё требовалось доказать! — снова не удержался Виталий. — Одного акта ревизии мало!

— Конечно. И доказали бы. Смею вас уверить. И в этих условиях покончить с собой для такого человека, как Лучинин, ну, если не естественно, то понятно. Согласитесь. Наше следствие только подтвердило это.

Виталий хмуро покачал головой.

— У меня есть задание, Павел Иосифович. Я должен это дело изучить и проверить.

— А я вам и не мешаю, — пожал плечами Роговицын. — Проверяйте. Только что? Дело о преступлении Лучинина, как вы понимаете, мы закрыли. Дело о его смерти? Оно у Раскатова. Вы его получили.

— Но и у вас есть какие-то материалы?

— Вы имеете в виду первое дело? Пожалуйста. Хотя его проверять, замечу, бессмысленно. Его, по существу, нет. Есть только первичные факты, сигналы.

— Я это понимаю.

— Ну что ж. Прекрасно. Вот вам эти материалы.

Роговицын поднялся и, придерживая одной рукой высокую кипу дел, вытянул из её середины выгоревшую зеленую папку.

— Пожалуйста, — он протянул её Виталию. — Сейчас мы вам отведём место, и работайте на здоровье.

— Да, но мы не решили вопроса о возобновлении следствия по делу, — сказал Виталий.

— Необходимости в этом пока не вижу, — покачал головой Роговицын. — Увольте.

— Тогда разрешите, я вам докажу, что есть необходимость.

— Ну что ж, доказывайте, — вздохнув, Роговицын снова откинулся на спинку кресла. — Полагаю, это дело будет для вас хорошей практикой.

Узкое, морщинистое лицо его стало опять суровым и непонятным. Серые глаза пристально и чуть иронично остановились на молодом собеседнике, как будто предупреждая его об оплошности, которую тот собирался сейчас совершить.

Виталий сделал вид, что не заметил колкости в последних словах Роговицына, хотя это стоило ему немалых усилий. Он не привык оставлять такие уколы без ответа. Тон, каким он стал излагать свои доводы, был сухим и строгим, лишь с чуть заметными вызывающими нотками: тут уж Виталий ничего с собой поделать не мог.

— …Таким образом, вы, надеюсь, согласитесь, что мы хорошо знали Лучинина. И учителя наши тоже… Поэтому трудно поверить, что он покончил с собой. Но это только первое соображение. Второе — это угрожающее письмо, полученное Лучининым незадолго до смерти. Удивительно, что вы его не обнаружили. И сам он чувствовал, видимо, нависшую над ним опасность. На это он намекает в письме к нашей учительнице в Москву. Вот, прошу, ознакомьтесь. Потом я изложу третье соображение.

Виталий протянул через стол Роговицыну оба письма и умолк, нетерпеливо посасывая свою давно потухшую трубку.

Медленно, словно нехотя, надев очки, Роговицын прочитал одно письмо, затем второе и, потерев подбородок, заметил:

— М-да. Конечно, человеческие документы. Интересно, кто такую анонимку мог настрочить.

— Это мы, надеюсь, установим, — со скрытым торжеством ответил Виталий.

— Вот как? Ну и кто же автор, по-вашему?

— Это не по-нашему, Павел Иосифович, это, видимо, точно, — с преувеличенной вежливостью поправил его Виталий. — Её написал заводской шофёр Сергей Булавкин, который, кстати, сейчас исчез. Собрался что-то нам рассказать и вдруг исчез. Не исключено…

— Позвольте, позвольте, — Роговицын сделал нетерпеливое движение рукой. — То есть как это исчез?

— Так вот, взял и исчез. Не исключено, что его припугнули или он сам чего-то испугался. Вы смотрите. Сначала он написал угрожающее письмо Лучинину, потом неизвестно что совершил и, наконец, собрался прийти к нам, что-то рассказать, чего, как он выразился, «никто другой не расскажет», и вдруг исчез.

— Милиция начала розыск?

— Со вчерашнего дня.

— Ну и что выяснили?

— Пока сведения очень расплывчатые. Но, во всяком случае, это исчезновение тоже даёт основание сомневаться в самоубийстве Лучинина.

— Вы очень скоры на выводы, молодой человек, — с усмешкой покачал головой Роговицын. Он снял очки и снова откинулся на спинку кресла. — Очень скоры. Все, что связано с этим Булавкиным, ещё темно и не ясно. А вот преступление самого Лучинина — это факт, который ваши воспоминания детства зачеркнуть не могут. Акт составили серьёзные, квалифицированные люди. Ну, а что касается этой анонимки, — он потрогал письмо, лежавшее на столе, — то и мы получали письма о Лучинине, некоторые, кстати, тоже анонимные. О его грубости, несправедливости, махинациях. Вы их увидите там, в деле. Но основываться на них в своих выводах — это, знаете, наивно, это, я бы сказал, школярство. Так мы не поступаем. Запомните.

На этот раз Виталию не удалось выдержать тона, каким он начал разговор: ведь Роговицын отчитал его, как мальчишку, уже не скрывая насмешки.

— Но вы все ставите с ног на голову! — запальчиво воскликнул он. — У меня не только воспоминания детства! Вы прочтите ещё раз его письмо. Он остался таким же, каким был! А насчёт акта… Нельзя же так слепо верить бумаге!

— Эх, молодой человек, молодой человек, — покачал головой Роговицын. — Это я-то слепо верю бумаге? Да я ей перестал верить, когда вас ещё на свете не было. Верите вы. Это письмо… — теперь он дотронулся сухими пальцами до письма Лучинина. — Вы разве не знаете, что люди чаще всего говорят и пишут одно, а думают и поступают по-другому? Уж я повидал таких на своём веку. Вот сколько повидал, — он провёл рукой по горлу. — Даже среди своих коллег. Я вот следователем работаю без малого тридцать лет. Мои однокашники уже вон где, — Роговицын показал глазами на потолок. — А думаете я их глупее? Не-ет. И таких, как ваш Лучинин, я знаю. Поверьте мне, дутой величиной был. Так что не обманывайтесь. Я, знаете, и не таких, как Лучинии, сажал. В кабинет ко мне гоголем заходили, а потом я их водой отпаивал. Все было. И в Москве тоже работал, и тоже… отпаивал. Цирк был. Ей-богу, цирк!

Роговицын вдруг дребезжаще рассмеялся. Все его маленькое, сухонькое тело затряслось, морщины на лице ожили и все разом сместились, как в детском калейдоскопе, и перед Виталием возникло совсем другое лицо, оживлённое воспоминаниями и словно помолодевшее. Но тут Роговицын поспешно вытер большим пальцем проступившие в уголках глаз слезы и надел очки. В тот же миг лицо его неуловимо изменилось. Морщины вернулись на прежнее место, глаза уже сухо щурились за стёклами очков, и он сказал отрывисто и решительно:

— Словом, изучайте пока дело. А когда появятся у вас факты, тогда и будем решать. Факты, а не воспоминания и ощущения. Если бы я руководствовался воспоминаниями да ощущениями, то ой-ой-ой скольких бы уже посадил. Но, на их счастье, фактов у меня не было. Вот и у вас их нет. И не будет. Покончил с собой ваш Лучинин, попал в переплёт и покончил. И ничего удивительного тут нет. А то бы судили. И позора бы не обобрался. А он с самолюбием был, ого, с каким самолюбием. Видали мы таких!

— Вы не имеете права все это говорить! — зло воскликнул Виталий, словно выйдя из оцепенения. — Не имеете права! Вы даже не начинали следствия поэтому делу! Как же вы можете делать выводы?