Юсси Адлер-Ольсен - Охотники на фазанов Страница 16

Вернувшись к летнему домику, где оставался автомобиль, Ассад постоял, словно взвешивая все, что они узнали.

— Карл, насчет игры я что-то не все понял.

«Как будто прочитал мои мысли», — подумал Карл и сказал:

— Сейчас мы снова пройдемся по всему дому. Я как раз хотел это предложить. Во всяком случае, надо будет забрать игру с собой, чтобы проверили отпечатки пальцев.

На этот раз они обыскали все: хозяйственные постройки, лужайку за домом, покрытую пожухлой травой, ящик для газовых баллонов, но не узнали ничего нового и ни с чем вернулись в гостиную. Там Ассад принялся ползать по полу в поисках двух недостающих треугольников от коричневой фишки. Карл медленно обвел взглядом сувенирные полки и прочие предметы обстановки, потом снова взглянул на принадлежности для игры.

На желтом среднем поле маленькие цветные пятнышки фишек сами бросались в глаза. Одна фишка с теми ломтиками, которые должны были в ней лежать, и другая, в которой фишки отсутствовали. Одна розовая и одна коричневая.

И тут его осенило.

— Вот еще одно рождественское сердечко. — Ассад извлек упомянутый предмет из-под края ковра.

Но Карл не отозвался. Медленно нагнувшись, он поднял две карточки, валявшиеся рядом с коробкой для карт. Две карточки, каждая с шестью вопросами, помеченными соответствующим цветом.

Сейчас его интересовали только два: отмеченные коричневым и розовым.

Затем он перевернул карточки и посмотрел в ответы. И вздохнул с таким чувством, будто только что поставил мировой рекорд.

— Ассад, посмотри-ка сюда, — сказал он, стараясь, чтобы его голос звучал тихо и ровно. — И скажи, что ты видишь.

Держа в руке сердечко, Ассад поднялся и через плечо Карла взглянул на карточки.

— Что я должен видеть?

— Не хватало одного розового и одного коричневого вкладыша. — Карл протянул Ассаду одну карточку, а сам продолжал рассматривать вторую. — Посмотри на «розовый» ответ на той карточке и «коричневый» на этой. Что там написано?

— На одной написано «Арне Якобсен», а на другой «Йохан Якобсен».

Оба посмотрели друг на друга.

— Арне? Ведь так звали полицейского, который забрал папку из Хольбека и передал ее Марте Йоргенсен? Какая у него была фамилия? Не помнишь?

Ассад приподнял брови, затем вытащил из кармана блокнот и перелистал записи, пока не дошел до беседы с Мартой Йоргенсен.

Произнеся шепотом несколько непонятных слов, он поднял взгляд от блокнота.

— Ты прав, его звали Арне. У меня это записано. Но Марта Йоргенсен не называла его фамилии.

Он снова пробормотал что-то по-арабски и перевел взгляд на игральную доску:

— Если Арне — это полицейский, кто тогда другой?

Карл вынул мобильник и позвонил прямо в хольбекское отделение полиции.

— Арне Якобсен? — переспросил дежурный. — Ну, это надо спрашивать у кого-нибудь постарше. Одну секунду, сейчас соединю.

Через три минуты вопрос был решен, и Карл убрал мобильник.

11

Иногда это происходит в тот день, когда тебе стукнет сорок. Или когда ты заработаешь свой первый миллион. Или, в крайнем случае, когда твой отец выходит на пенсию и его дальнейшим уделом становится только решение кроссвордов. В этот день мужчина, как правило, впервые ощущает, что он наконец-то вырвался из патриархальной зависимости и ему больше не придется выслушивать наставительные замечания и чувствовать на себе критические взгляды.

В случае Торстена Флорина все было не так.

Торстен Флорин давно был гораздо богаче своего отца и оставил далеко позади четверых младших братьев и сестер. Даже в средствах массовой информации он мелькал гораздо чаще, чем отец. В Дании все его знали, все им восхищались, в особенности женщины, которых прежде так добивался его отец.

Но, несмотря на все это, стоило ему только услышать в телефонной трубке голос отца, как ему делалось нехорошо. Он сразу же начинал ощущать себя трудным ребенком, существом подчиненным и презренным. В животе что-то сжималось, и это ощущение не исчезало, пока он не заканчивал разговор. Но просто бросить трубку, если ему звонил отец, он никогда не решался. Беседы эти продолжались недолго, но по их окончании Торстена гораздо дольше не оставляло чувство злости и бессилия.

«Это судьба старшего ребенка в семье», — сказал об этом единственный приличный учитель в школе-пансионе, и Торстен возненавидел его за эти слова. Ведь если тот был прав, как он мог что-то изменить? Этот вопрос терзал его день и ночь. То же самое испытывали Ульрик и Кристиан. Это их и объединило — мучительная ненависть к отцам. И когда Торстен яростно избивал какую-нибудь беспомощную жертву или сворачивал шеи почтовым голубям симпатичного учителя, а по окончании школы ловил испуганные взгляды конкурентов, понявших, что он в очередной раз создал новую непревзойденную коллекцию, то думал при этом о своем отце.

— Тупые свиньи! — вырвалось у него, когда отец положил трубку. — Свиньи тупые! — бросил он, с ненавистью глядя на многочисленные дипломы и охотничьи трофеи, развешанные на стенах.

Если бы в соседней комнате в это время не находились дизайнеры, заведующий отделом закупок и большая часть лучших клиентов фирмы, то есть ее главных конкурентов, он бы выкрикнул это во весь голос. Вместо этого Торстен схватил старинный аршин, преподнесенный ему на пятилетие со дня создания фирмы, и стукнул по голове серны на стене.

— Свиньи, свиньи, свиньи! — повторял он шепотом, продолжая наносить удар за ударом.

Вспотев, он остановился и попытался навести порядок в мыслях. Голос отца и смысл сказанных им слов слишком его потрясли.

Торстен поднял взгляд. За стенами дома, там, где лес подходил к морскому берегу, летало несколько голодных сорок. Они бойко галдели и расклевывали останки тех птиц, на которых Торстен ранее срывал свою злость.

«Поганые твари!» — подумал Торстен и ощутил, что это поможет ему успокоиться.

Затем он снял с крючка на стене охотничий лук, достал из спрятанного за письменным столом колчана несколько стрел, отворил ведущую на террасу дверь и принялся стрелять по птицам.

Когда сорочий галдеж смолк, утих и яростный пожар в голове. Это средство ему всегда помогало.

Потом он пересек лужайку, вынул стрелы из убитых птиц, ногой зашвырнул трупики к остальным на опушку леса, вернулся в кабинет и возвратил на место лук и стрелы. За стеной гомонили гости. Торстен набрал номер Дитлева.

— У моего отца в Рёрвиге побывала криминальная полиция, — сразу начал он, когда Дитлев взял трубку.

— Так, — задумчиво ответил Дитлев после паузы. — И что им было надо?

Торстен набрал в грудь воздуха:

— Они задавали вопросы по поводу брата и сестры в доме на озере Дюбесё. Ничего конкретного. Если только старый дурень не напутал, кто-то обратился в полицию и посеял сомнения относительно виновности Бьярне.

— Кимми?

— Не знаю. Они не сказали, кто это был.

— Немедленно предупреди Бьярне. Понял? Сегодня же! Что еще?

— Отец предложил полиции связаться с Крумом.

На другом конце раздался характерный смешок Дитлева. Совершенно бесстрастный.

— Из Крума они ничего не вытянут.

— Нет, конечно. Но это значит, они снова начали копаться в этом деле.

— У него были сотрудники хольбекского отделения?

— По-моему, нет. Старик говорит, что они были из копенгагенского отдела убийств.

— Вот черт! Твой отец узнал их фамилии?

— Нет, этот самоуверенный дурак, как всегда, толком даже не слушал. Но Крум все выяснит.

— Забудь об этом. Я позвоню Ольбеку, у него есть связи в полицейском управлении.

Закончив разговор, Торстен некоторое время сидел, глядя перед собой и учащенно дыша. Его мозг был переполнен образами испуганных людей, моливших о пощаде и звавших на помощь. Вспоминалась льющаяся кровь, хохот остальных членов группы, потом обсуждения случившегося. Фотоархив Кристиана, вокруг которого они собирались вечер за вечером, накуриваясь до одури или накачивая себя амфетамином. В такие минуты он вспоминал все, что было, наслаждаясь этими воспоминаниями и ненавидя себя за это наслаждение.

Он раскрыл глаза во всю ширь, стараясь вернуться к действительности. Через несколько минут бредовые видения отступили, оставив после себя эротическое возбуждение.

Торстен потрогал себя и почувствовал, что оно тут как тут.

Вот подлость! Почему он не может контролировать эти ощущения? Почему это без конца продолжается?

Он встал и запер дверь, ведущую в соседние залы, из которых доносились голоса королей и королев датской моды. Глубоко вздохнув, опустился на колени, сложил ладони и склонил голову. Иногда это становилось непреодолимой потребностью.

— Господи, Боже мой! — прошептал он несколько раз. — Прости меня! Потому что я ничего не могу с этим поделать.