Эд Макбейн - Такова любовь Страница 16

– Зачем?

– Чтобы потрогать великолепные ноги.

– Никаких приставаний. Забыл? – напомнила Кристин.

– Да, совсем забыл. Мне бы хотелось снять с тебя чулки, чтобы лучше разглядеть твои великолепные ноги.

– Тебе хочется снять с меня чулки, – настаивала Кристин, – но тогда ты сможешь залезть мне под юбку и расстегнуть их.

– Я об этом и не думал. Но теперь, когда ты говоришь об этом...

– Это ты говоришь об этом.

– А на тебе грация?

– Нет.

– Пояс с резинками?

– Да.

– Мне нравится пояс с резинками.

– Всем мужчинам нравится.

– Почему всем мужчинам должен нравиться пояс с резинками? И откуда ты это знаешь?

– Ты ревнуешь?

– Нет, – сказал Хейз.

– Если бы мы были женаты, у меня не было бы возможности знать, что нравится всем мужчинам, – пояснила Кристин, – ты был бы единственным в моей жизни!

– Ты хочешь сказать, что в твоей жизни есть другие мужчины?

Кристин пожала плечами.

– И кто они? – потребовал Хейз. – Я их арестую.

– На каком основании?

– На том, что мешают настоящей любви.

– А ты действительно меня любишь? – спросила она.

– Подойди ко мне и я скажу тебе.

Кристин улыбнулась.

– Ну иди же.

Она снова улыбнулась.

– Ты знаешь, сколько лет мы уже знакомы, Коттон?

– О, дай вспомнить! Четыре года?

– Верно. Как ты думаешь, сколько раз за это время мы были вместе?

– Два, – сказал Хейз.

– Но я серьезно!

– Ну конечно, серьезно. Серьезно... мы были вместе... ну умножь триста шестьдесят пять на четыре.

– Не правда же. Серьезно!

– Да, ладно. Я не знаю, Кристин. Почему ты спрашиваешь?

– Мне кажется, нам уже следует пожениться.

– А! Вот в чем дело? – протянул Хейз с таким видом, будто сделал открытие. – Ты к этому вела! Теперь понятно.

– А разве я тебе не нравлюсь в постели?

– Очень нравишься.

– Так почему же ты на мне не женишься?!

– Ну, иди ко мне, и обо всем поговорим.

Кристин вдруг встала. Резкое движение поразило его: лицо ее неожиданно стало серьезным и задумчивым. Она все так же, без туфель, подошла к окну. И стояла там неподвижно какое-то мгновение. Сумрачное небо осветило ее лицо последними лучами заходящего солнца. Она опустила занавеску и повернулась к Хейзу лицом, все такая же задумчивая, готовая расплакаться. Он наблюдал за ней и размышлял о том, что это все вдруг между ними стало таким серьезным. А может быть, всегда их отношения такими и были? Наверное, так оно и было! Она шагнула было к нему, остановилась и посмотрела на него глубоким, долгим взглядом, будто пыталась сама для себя решить какой-то важный вопрос, вздохнула, легко и едва слышно расстегнула блузку. В сгущающихся сумерках комнаты он наблюдал за ней, пока она раздевалась. Она повесила блузку на прямую спинку стула, расстегнула лифчик и положила его на сиденье, стянула юбку и принялась за чулки. Он любовался ее ногами, когда она снимала чулки с икр и лодыжек, повесила их на спинку стула и встала к нему в трусах и поясе, а затем сняла трусы и положила их на сиденье.

В тишине полутемной комнаты она подошла к нему в одном только черном поясе на бедрах, остановилась перед кушеткой, на которой он сидел, и сказала:

– Я действительно люблю тебя, Коттон. Ты ведь знаешь, что я тебя люблю. Верно?

Она сжала его лицо в своих хрупких ладонях, склонила голову набок, будто видела его впервые и затем протянула руку к седой пряди в рыжих волосах, коснулась ее, провела рукой по виску, переносице, губам, как бы исследуя его в темноте.

– Только и всего, – произнесла она. – Что еще можно сказать, мой дорогой!

Она все еще стояла перед кушеткой, на которой он сидел, и глядела на него сверху вниз с какой-то незнакомой, задумчивой улыбкой на губах. Он обнял ее за талию и нежно притянул к себе, спрятав голову у нее на груди и слушая ее внезапно учащенно забившееся сердце, и подумал, действительно, что еще можно сказать, к что же все-таки такое любовь. Казалось, он знал ее уже так давно, столько раз он видел, как она раздевается, и всегда одинаково, и так же, как сегодня, он столько раз держал ее в своих объятиях и слышал биение ее сердца под ее полной грудью. Это была Кристин Максвел – красивая, яркая, страстная, волнующая, и ему нравилось быть с ней больше, чем с кем-нибудь еще в этом мире. Но, прижимаясь к ней, слушая биение ее сердца, он все еще видел задумчивую улыбку на ее губах и серьезное выражение глаз и думал, что все это делало их любовь еще сильнее. И вдруг он вспомнил Ирэн Тейер и Томми Барлоу на кровати в квартире, полной газа, и внезапно сжал руки на ее спине. Ему вдруг отчаянно захотелось как можно ближе прижать ее к себе. Она поцеловала его в губы, опустилась рядом с ним на кушетку, вытянула длинные ноги, еще раз очень серьезно взглянула на него, задумчивая улыбка сошла с ее лица и она сказала:

– Все это потому, что в нем мы похожи на француженок.

– В чем? – не понял он, ошарашенный.

– Да в этом поясе, – объяснила Кристин. – Вот почему он нравится мужчинам.

Глава 8

Томми Барлоу был рослым парнем, хорошо сложенным, ростом шесть футов и один дюйм, весом сто семьдесят пять фунтов, с высоким лбом, квадратной челюстью, в нем чувствовалась внутренняя сила, и хотя смерть убила ее – ибо нет ничего бессильнее трупа, даже на мертвого Томми Барлоу был очень мало похож его младший брат.

Через четыре для после похорон Карелла и Мейер пришли к нему. Оба они были в форме, но не потому, что им очень хотелось чувствовать себя полицейскими.

Они оделись так потому, что шел лёгкий апрельский дождичек.

– Вы Амос Барлоу? – спросил Мейер.

– Да! В чем дело?

Мейер предъявил жетон:

– Инспектора Карелла и Мейер. Нам бы хотелось задать вам несколько вопросов.

– Я могу взглянуть на него еще раз? – попросил Барлоу.

Мейер, самый терпеливый из всех полицейских участка, если не всего города, снова протянул свой полицейский знак. Его терпение было приобретенной чертой характера, результат наследства, доставшегося ему от папаши Макса, который в свое время был большой шутник. Когда мать Мейера пришла к Максу и сказала ему, что опять беременна, старина Макс просто не мог в это поверить. Он уже думал, что такие чудеса господни не могут произойти с его женой, что она стара для этого.

Не оценив, чем может обернуться его любая острота, и что судьба сыграла скверную шутку с самым чрезмерно веселым шутником, он придумал свою забавную месть. Когда младенец родился, он дал ему имя Мейер. Все было прекрасно, и имя бы ему вполне подошло, будь его фамилия Шварц, или Голдблат, или даже Лифшиц. Но, к несчастью, его фамилия тоже была Мейер, и в сочетании с именем, которое ему дали, младенец появился на свет как зайка Мейер Мейер. Само по себе все это не так уж и плохо, но их семья – ортодоксальных евреев – жила в окружении неевреев. И когда кому-нибудь из детей нужен был предлог для того, чтобы бить жидов – хотя это часто делается без всякого повода – легче всего было найти такого, как он – с таким комичным и двусмысленным именем. Мейер Мейер научился быть терпеливым: с отцом, который навязал ему ненавистное имя с повтором, с детьми, которые регулярно избивали его. Он терпеливо ждал дня, когда сможет назвать отца Макс Максом. Этот день так никогда и не наступил. Терпеливо ждал, когда сможет застать кого-нибудь из обидчиков одного, без многочисленных сопровождающих, и хорошенько отдубасить. Такое редко случалось, но зато терпение стало его образом жизни и, со временем, он свыкся с комичной шуточкой своего отца и именем, с которым ему придется жить до конца своих дней. Но ко всему прекрасно приспособился. Если только забыть старое, мудрое изречение о том, что репрессии оставляют шрамы. Действительно, ничто никогда не проходит бесследно: в возрасте всего лишь тридцати семи лет он был абсолютно лыс.

Терпеливо он снова протянул свой полицейский значок.

– А у вас есть удостоверение?

Мейер терпеливо залез в свой бумажник и извлек оттуда полицейское удостоверение.

– Фотография не очень хорошая, – заметил Барлоу.

– Вы правы, – согласился Мейер.

– Но можно догадаться, что это вы. Так что вы хотели у меня спросить?

– А мы можем войти? – попросил Мейер.

Они стояли на улице, на ступеньках у парадной двери двухэтажного особняка в Риверхеде, и хотя дождь и не был сильным, дул резкий ветер и пронизывал их до костей. Барлоу еще какое-то мгновение разглядывал их, а затем пригласил:

– Конечно, входите, – и широко распахнул дверь, следом за ним они прошли в дом.

Он был невысок, ростом не больше пяти футов, восьми дюймов, весом около ста тридцати пяти фунтов. Карелла подумал, что лет ему не больше двадцати двух или трех, а волосы на затылке уже начали лысеть. Он шел слегка согнувшись и сильно хромал. В правой руке он держал трость так, будто давно свыкся с ней. Она была черной, тяжелой, ручка в форме головы была изящно декорирована не то серебром, не то оловом.