Юлиан Семенов - Огарева, 6 Страница 2

Костенко зашел на Центральный телеграф, открыл сберкнижку на имя маленькой дочки Левона, положив десять рублей, как первый взнос, но тяжелое ощущение какой-то безысходной тоски и гадостности не покидало его весь остаток дня, пока он оформлял командировку в Свердловск, получал билет на самолет и ехал на аэродром, торопясь на последний рейс, с тем чтобы с утра начать работать в областном управлении — допрашивать свидетелей, знакомиться с заключением экспертизы, ворошить досье на автомобильных спекулянтов и просматривать во всех аптеках рецепты с круглой печатью — на сильнодействующее снотворное.

2

В девять утра Костенко проводил первый допрос. Кассир автомагазина сказала, что за два дня до убийства в помещении «толкались три новеньких».

— Мы же завсегдатаев знаем, товарищ полковник, они нам как родственники, а эти, новенькие-то, из южан, один небритый, по-своему разговаривали. А как это все случилось, они у нас больше и не появлялись.

Костенко обернулся к начальнику местного угрозыска.

— У вас фото завсегдатаев есть?

— Кое-что подобрали.

Костенко разложил перед женщиной-кассиром девятнадцать фотографий.

— Это Григорий Яковлевич, — быстро заговорила она, перебирая фотографии, как карты в пасьянсе, — Борисов, пенсионер, он хороший слесарь, а это Егор-кривой, его фамилия Кривых, к нам ходит все равно как на работу, каждый день, а это Петр Павлович. Нет, тех новеньких здесь нет.

— Одни «старенькие»? — Костенко усмехнулся. — Ладно. Пройдите с товарищами, опишите подробно внешность этих новичков — рост, цвет глаз, вам там объяснят, что нас интересует.

— Словесный портрет? — спросила кассирша. — Об этом по телевизору показывали. Только они у меня в голове смешались. Помню, однако, — один небритый, и все.

Потом он беседовал с вдовой Кикнадзе, маленькой седой женщиной в черном, с распухшим от слез лицом. Ее привезли с аэродрома прямо в управление, потому что Костенко знал по опыту — пусти ее сначала в морг, разговора не получится. Так уже было в Минске и Ленинграде: вдовы кричали, рвали на себе волосы, падали в тяжелом беспамятстве.

«Грузинки горше наших переживают, — объяснял тогда старик санитар, — их мужики еще пока в руках держат, но распустили до полного равноправия».

— Кому же он мог звонить? — шепотом сказала женщина. — Кому телеграммы посылать? Никого у нас нет. Он честным трудом деньги заработал, он домой только на воскресенье приезжал, а так все в совхозе да в совхозе. За что такое горе нам, за что?! Говорила я ему: «Не езди, не надо, жили без машины столько лет, проживем еще сколько бог отпустит».

— Значит, никто из ваших знакомых не обещал ему свою помощь, не давал адреса в Свердловске?

— Нет. Господи, за что же, за что?!

Костенко попросил выяснить во всех гостиницах города, кто останавливался за три дня до преступления — «южане, один с бородой, а может быть, просто небритый».

Через два часа ему сообщили, что в гостинце «Урал» за три дня перед преступлением был снят «люкс» неким Гомером Барамия, уроженцем Тбилиси, 1935 года рождения, который был «высокий и с темным, то ли смуглым, то ли плохо выбритым лицом».

Костенко связался с полковником Серго Сухишвили из грузинского уголовного розыска, и тот выяснил, что Гомер Барамия, доктор технических наук, действительно вылетал в Свердловск по командировке академии сроком на три дня, на защиту кандидатской диссертации в Политехническом институте, где он был оппонентом аспиранта Кутепова.

— Был бы еще химиком, — усмехнулся Костенко, — куда б ни шло, а тут чистая техника — трубопрокат, к снотворным, судя по всему, товарищ Барамия отношения не имеет.

Костенко позвонил в Москву, попросил установить, в каких городах есть автомагазины, и предложил поработать над версией «трех новеньких», срочно выделив спецгруппы из райотделов милиции. Потом он пообедал вместе с начальником уголовного розыска и отправился в ту гостиницу, где произошло убийство, но его вызвали оттуда в управление, потому что позвонили из министерства и сообщили, что час назад в Москве, в гостинице «Украина», в номере 903, обнаружен находившийся в бессознательном состоянии гражданин Урушадзе, отравленный таким же способом, как и все остальные, проходившие по делу.

Костенко вылетел в Москву. Наконец-то появился первый свидетель: врачи обещали спасти Урушадзе. Видимо, он выпил несмертельную дозу снотворного.

Однако увидеть гражданина Урушадзе не удалось, поскольку он сразу же после того, как пришел в сознание и был помещен в отдельную палату, из клиники исчез.

Забрав в регистратуре паспорт Урушадзе, Костенко приехал в министерство, снова позвонил в Тбилиси, к Сухишвили, и через час получил сообщение, что интересующий Москву Урушадзе Константин Ревазович в настоящее время находится в санатории «Металлург», где работает садовником, а по совместительству в зимнее время — истопником, и что в последние дни из Гагры он никуда не выезжал. Сухишвили сообщал также, что о потере паспорта Урушадзе заявил в милицию еще месяц назад.

— Оштрафовали хоть? — хмуро поинтересовался Костенко.

— Нет, — ответил Сухишвили. — Безногий старик, инвалид войны, ограничились порицанием. Тем более его сын — наш работник.

— Семейственность разводите, — пошутил Костенко. — Ладно. Вы отработайте, пожалуйста, когда, где и при каких обстоятельствах у старика исчез паспорт. Здесь фотография на паспорте хорошо приляпана — мужчина лет тридцати, совсем не похож на инвалида. Я вам вышлю оттиск сегодня же, посмотрите по карточке.

Опросив персонал клиники, Костенко выяснил только одну деталь: придя в себя, Урушадзе сразу же спросил, где находится его чемоданчик с документами. Когда ему ответили, что такого чемоданчика в номере не было, он попросил принести сердечные капли и вскоре после этого сбежал.

3

— А я к вам приходил туда, как велели, — сказал Мишаня, пропуская Костенко в квартиру. — А там ни пропуска, ни записки…

— Извини. Я улетел в тот день. Как с панихиды вернулся, сразу ноги в руки — и полетел. На поминки много народу пришло?

— Семьдесят шесть человек. Часть на лестничной клетке расположилась. Стулья вынесли, газетами накрыли, и как хороший а-ля фуршет.

— Соседи скандалили?

— Нет. Они его тоже поминали.

— Понятно. Жена где?

— На работе. А что?

— Ничего. Ты один здесь сейчас?

— Сын спит.

— Сколько ему?

— Два года.

— Молодец. Только знаешь, как говорят: один сын — не сын, два сына — полсына, три сына — сын.

— Это я слыхал. А вы слыхали, как один наш артист на школьную елку под банкой пришел? Не слыхали? Так вот, работал он Дедом Морозом, это выгодная халтура. Пришел однажды, сел под елку и спрашивает детишек: «Дети, сколько Дед Мороз получит денег, если будет выступать десять дней по три раза на день? Учтите, что за каждое выступление ему полагается десять целковых!» Детишки хором: «Триста рублей, Дедушка Мороз!» Тут артист слезу вытер и возразил грустно: «Фига в сумку! А налоги?!»

— Это кто же такой?

— У вас свои тайны, а у нас свои. Знаете вы этого актера, его многие знают. Так вот и я вам — по поводу трех сыновей: «А налоги?»

— Серьезное замечание. Жена что делает?

— Полковничек, вы не крутите, не надо, я вам нужен, так вы б проверку заранее провели, зачем меня пытаете? Прикидываете на мне какой-то замысел?

— Прикидываю.

— Это серьезно?

— Серьезно.

— Неужели вы думаете?.. — Мишаня брезгливо усмехнулся. — Я завязал, совсем завязал, ясно? Я работаю. Честно работаю. И я теперь не хочу знать ни вас, ни тех, кого вы ловите.

— Ловлю я банду, которая угрохала трех человек, Мишаня. Это тебе не печки-лавочки.

— Варварство, конечно, только я здесь при чем?

— Ты можешь мне помочь.

— Нет, я в эти игры никогда не играл, а уж теперь тем более играть не собираюсь.

— Я, наверное, очень тебя подвел?

— Чем?

— Ну как же: легавый, а пришел к тебе домой…

— Ко мне — пожалуйста. Я к вам не хочу, это прошу понять.

В соседней комнате заплакал ребенок.

— Шурка проснулся, — сказал Мишаня, и лицо его смягчилось, разошлись жесткие морщины возле рта и над переносьем. Он быстро поднялся, ушел в комнату и вскоре вернулся с мальчиком, розовым со сна. Мальчуган был кудрявый, он удобно устроился на отцовской руке и хмуро разглядывал гостя.

— Ну, давай занимайся с сыном, — сказал Костенко, поднимаясь, — я пошел.

— Вы это… не обижайтесь. Я ведь не против вас лично.

— А против кого ты «лично»? Что же мне тогда с тобой было делать, Мишаня? Ты же закон преступал.

Мишаня подбросил сына на руке и усмехнулся:

— Вишь какое дело, Шурик? Смотри закон не преступай, а то упрячут в острог.