Фридрих Незнанский - Месть в конверте Страница 2

Но случалось и по-другому. Случалось, что мимолетная фронтовая встреча становилась судьбой, самой сутью жизни, если, конечно, ей, этой жизни, предопределен был исключительный шанс: сохраниться и продлиться в счастливой послевоенной действительности.

Именно такая, почти невероятная, удача выпала на долю лейтенанта Федора Жаворонкова, самолично взявшегося доставить на передовую направленную из штаба дивизии для, так сказать, поддержания морального духа бойцов концертную бригаду. Хороша была эта бригада или не очень — какое это имело значение? Потому что с той минуты, как на импровизированную сцену — ну да, откинутые бортовые перекрытия кузова ленд-лизовского «студебекера» — вышла она, Верочка Сотникова, в мозгу лейтенанта Жаворонкова что-то вспыхнуло, сверкнуло, взорвалось.

Как она пела! Боже, как она пела! Разумеется, в голосе ее не было правильности и «поставленности» серьезной вокальной школы. Какая уж тут школа: война! Но искренность, насыщенность, глубина!.. Даже изредка прорывающаяся естественная хрипотца оказывалась необыкновенно органичной и «работала» на создаваемый образ. Значительно позже лейтенанту Жаворонкову довелось узнать, что эта природная выразительность, скорее всего, досталась Верочке в наследство от той самой гордой, самолюбивой и бравировавшей собственной независимостью прапрапрабабки, сбежавшей в свое время из кочевой вольницы цыганского табора с лихим и бравым гусарским корнетом.

Федор и сам был не лишен изрядной артистичности, да и по части «спевания» многим и многим мог дать солидную фору. Ничего удивительного. Ведь голосистый и несомненно музыкально одаренный парень, сибиряк всего лишь в третьем поколении, Федор был внуком обладателя роскошного баса Миколы Жаворонка, перебравшегося в Сибирь с благодатной Украины в конце теперь уже позапрошлого века; строящаяся Транссибирская магистраль требовала огромного количества рабочих рук, все, и малые и старые, оказались при деле, да и заработки были несравнимы с теми, на которые можно было рассчитывать на Украине. Но что значили собственные вокальные возможности юного лейтенанта по сравнению с тем колдовством, которое нес в себе голос Верочки! Никакие сравнения и сопоставления тут были не то что неуместны, а просто смешны!

Потом была ночь, волшебная ночь, которую они провели сидя на берегу малюсенькой речушки, была луна, бегущая сквозь листву прибрежных деревьев… Разумеется, в деталях подробности этой первой любовной ночи генерал-майору Жаворонкову были неизвестны, вернее, известны лишь в официальной версии. А она гласила, что разговорам не было конца. Они говорили о любимых книгах, фильмах, актерах, буквально обо всем на свете, читали на память любимые стихи… Ночь летела к своему исходу, тени деревьев становились гуще и длиннее. Собственно, у лейтенанта Жаворонкова, к которому его подчиненные относились с большой симпатией и уважением, всячески стараясь обеспечить его мыслимыми удобствами, не было проблемы пригласить приглянувшуюся девушку в свою персональную и вполне достойно оборудованную землянку, что позволило бы им… Ну ясно что. Возможно, так оно и было. Но генерал-майор, как добропорядочный сын, предпочитал придерживаться сложившейся романтической интерпретации: ночь, луна, стихи. А все остальное произошло уже значительно позднее, в маленьком поселочке под Уссурийском, где и был зарегистрирован законный брак старшего лейтенанта Федора Жаворонкова и организаторши небывалого для местного клуба начинания — театрального кружка — Веры Сотниковой и где спустя положенный природой срок соизволил появиться на свет будущий высокопоставленный чин Федеральной службы безопасности.

Что же, и на такие чудеса была горазда завершившаяся великая война. Разбросавшая по огромной стране и по многим государствам разоренной Европы, по тюрьмам и лагерям необъятной державы и по далеким континентам благополучнейшие и крепчайшие семьи, безвозвратно разрубившая прочнейшие узы, к кому-то она оказывалась снисходительно великодушной. Тончайшая ниточка, протянувшаяся от мимолетной фронтовой встречи через десятиминутное свидание на захламленном ночном перроне Горького-Сортировочного, когда часть Федора Жаворонкова перебрасывалась из-под Вены, где ему довелось отпраздновать Победу, на Дальний Восток, не только не потерялась, не оборвалась, но, обретя необыкновенную прочность, уверенно повела за собой молодых влюбленных.

Кстати о Вене. Увидеть город Моцарта, Шуберта, Штрауса, а также еще многих и многих великих и неповторимых солдату-освободителю Федору Жаворонкову так и не удалось. Рабочие пригороды, аккуратные, но достаточно серые и безликие, близлежащие городки, сохранившие, несмотря на прошедшую через них войну, уютность и даже своего рода благостность, и… все. Значительно более успешным «туристом» оказался в будущем сын лейтенанта Жаворонкова, сотрудник всесильного Комитета. Он не только неоднократно и подолгу бывал в австрийской столице, но и, если можно так охарактеризовать чувства правоверного и по служебным обязанностям, и по естественной внутренней потребности советского патриота, очень даже любил Вену, этот своего рода символ буржуазной сытости, благополучия и богатства. Конечно, в далеком опереточном прошлом остались знаменитые легкость, грациозность, изящество, непринужденность, символизировавшие истинную «венскость». Город оброс жирком, набрался фанаберии, не стеснялся демонстрировать чужакам свое высокомерие, где-то даже гордился своим снобизмом. И все-таки Вена, Вена, Вена… И в каждый свой приезд современный чекист Георгий Жаворонков непременно посещал Шванцербергплац, внимательно и неравнодушно вглядывался в черты советского воина-освободителя. Георгию Федоровичу временами казалось, вернее, очень хотелось бы в это верить, что монумент в Вене более искренен и человечен, чем аналогичное сооружение в берлинском Трептов-парке, что в чертах лица вознесшегося над Веной русского солдата, соседствующего с выхолощенными и непроницаемыми масками императоров Габсбургской династии, запечатлено нечто неуловимо, но выразительно передающее облик его отца, юного победоносного лейтенанта.

А между тем эшелон с ниспровергателями тысячелетнего Третьего рейха мчался на восток, туда, откуда является Восходящее Солнце, туда, где прошедшим пол-Европы и одуревшим от ее сильно поколебленного, но не уничтоженного до конца духа многовековой упорядочности и самоуважения советским парням предстояла встреча с бесстрастными, хладнокровными и самоотверженными воинами Великого Микадо. И… вновь, как это уже было два с лишним года назад в ситуации со Сталинградом, Федор Жаворонков опоздал. О разгроме Квантунской армии, о капитуляции Японии они услышали, находясь еще в районе Байкала. Было ли это невезением или, наоборот, великим и щедрым подарком судьбы?.. Скорее второе. Ведь как-никак, но два полновесных года, проведенных на самой что ни на есть настоящей передовой, многочисленные ситуации, которые иначе чем адски-смертоносным пеклом и назвать нельзя — и… ни одного, даже мало-мальски серьезного, ранения. Фантастическая, невероятная удача! Несколько мизерных царапин от расщепленных пулями дверных переплетов, осколки витринного стекла, не столько порезавшие руку, сколько в клочья разодравшие, увы, лишь второй день носимую новенькую гимнастерку (так и пришлось завершать войну в сплошных заплатах), легкая контузия. Все! Тогда как в шаге, двух, трех от него гибли, гибли и гибли, без счета и без скидок на прошлые заслуги и подвиги.

Как и многим молодым, потенциально перспективным офицерам, прошедшим через горнило военного лихолетья и не демобилизованным в общем порядке в первые послевоенные месяцы, Федору Жаворонкову предложили продолжить военную службу. И он без особых сомнений и раздумий принял это предложение. Не то чтобы армейская служба казалась ему таким уж привлекательным и радужным будущим, но и таинственная и загадочная «гражданка» с ее непредсказуемостью и с необходимостью принимать какие-то самостоятельные решения для человека, фактически со школьной скамьи шагнувшего в армейскую реальность, рисовалась чем-то абстрактно-отвлеченным и даже до определенной степени пугающим. Здесь же все было знакомым, понятным, вызывало ощущение какой-никакой, но все же уверенности, ясности, определенности. Да и жесткие строгости и ограничения военного времени, несомненно, стали смягчаться. А это значило, что Вера, Верочка…

И Верочка, решительно отринув всю свою прошлую — до Федора — биографию, примчалась к нему на Дальний Восток, бывший для нее, никогда прежде не пересекавшей Уральский хребет, чем-то нереально далеким, сказочно привлекательным, возбуждающей воображение и фантазию «терра инкогнита» первопроходцев, следопытов, исследователей. «Мчаться», правда, пришлось почти три недели, стараясь по мере возможности, избегать общения с комендантскими патрулями, а уж если уклониться от подобных встреч не представлялось никакой возможности — в ход пускались молодость, красота, обаяние и артистичность. И, как правило, всегда удавалось почти убедительно объяснить, почему не оформлены должным образом проездные документы для следования через всю страну «к мужу» («муж», разумеется, возводился в чин не менее чем полковника; на всякий случай, так надежнее, а то ведь эти комендантские вахлаки тут же попытаются, так сказать, воспользоваться ситуацией. Полковник же, хоть и находящийся за тысячи верст… Черт его знает, кто он такой, каковы его полномочия и возможности!.. Скорее всего, дамочка врет, но на всякий случай лучше не связываться. Что, позаигрывать больше не с кем, что ли? Хотя бы вон с той, чернявенькой, из шестого вагона). Впрочем, если честно, особых прецедентов по дороге и не было. Ну едет себе красивая женщина к мужу, к любимому, к кому-то там вообще неизвестному… А может, и просто ни к кому определенному, а по каким-то своим таинственным женским делам… И пусть себе едет на здоровье! Ведь война-то закончилась. Война закончилась! ВОЙНА! ЗАКОНЧИЛАСЬ! Впереди — жизнь! Красивая, яркая, полновесная!