Николас Мейер - Пылай, огонь (Сборник) Страница 2

Десять лет, прошедшие со времени его кончины, представили мне достаточно времени, чтобы обдумать некоторые вопросы, связанные с личностью Холмса, и я начал понимать то, что всегда знал (правда, не подозревал об этом): Холмс — личность, обуреваемая сильными страстями. Гиперэмоциональность была частью его натуры, которую он старался подавлять едва ли не физическими усилиями. В сущности, Холмс относился к своим эмоциям как к лишнему, отвлекающему от дела фактору. Он был убежден, что так называемая игра чувств лишь мешает точности выводов, которая требовалась при его работе, и ее ни в коем случае не надо принимать во внимание. Он избегал открытого проявления чувств. Моменты, когда в силу обстоятельств они все же вырывались наружу, были исключительно редки и неизменно поражали. Кому доводилось быть их свидетелями, испытывали ощущение, как при вспышке молнии, озаряющей погруженную во тьму равнину.

Но он позволял их себе исключительно редко — их непредсказуемость основательно выбивала его из равновесия. И Холмс предпочитал прибегать к услугам целого арсенала средств, чьей специфической задачей (не важно, знал ли он это или нет) было снимать эмоциональный стресс, когда в том возникала необходимость, Его железная воля, подавлявшая вспышки эмоций, заставляла его обращаться к сложным и достаточно зловонным химическим опытам; он мог часами заниматься импровизациями на скрипке <я неоднократно высказывал свое восхищение его музыкальным талантом); он с удовольствием проводил время, украшая стены нашей резиденции на Бейкер-стрит пулевыми отверстиями, которые в совокупности изображали инициалы старой королевы или какого-нибудь другого лица, которое в данный момент привлекало внимание его неугомонного мозга.

Кроме того, он нюхал кокаин.

Кое-кому может показаться странным, что я, начиная повествование об очередных блистательных успехах своего друга, уделяю столько внимания несущественным мелочам. С другой стороны, в самом деле странен тот факт, что я вообще спустя столько лет обратился к бумаге. Но, прежде чем приступить к повествованию, я могу только надеяться, что мне удастся объяснить читателям его смысл и причины, по которым я так долго откладывал его.

Данная рукопись резко отличается от всех прочих. Мне случалось упоминать о заметках, что я вел все время, но ни одна из них, имеющая отношение ко времени настоящего повествования, пока не нашла отражения. У причины, по которой я, так сказать, уклонялся от выполнения своих обязанностей, есть две стороны. Во-первых, эта история носит настолько странный характер, что мне потребовалось много времени, чтобы выстроить факты в определенной последовательности. Во-вторых, поняв сущность происшедшего, я пришел к убеждению, что в силу многих причин это приключение не должно увидеть свет.

Данная же рукопись счастливо свидетельствует об ошибке в собственных предположениях. Хотя я был уверен, что подробности этой истории никогда не всплывут в памяти, но, приступив к изложению ее, смог убедиться в их свежести. Более того, все детали ее накрепко запомнились и будут жить со мной вплоть до самой смерти, а может быть, даже и после ее, хотя такая метафизика вне пределов моего разумения.

. Причины, по которым я воздерживался представить вниманию общества свое повествование, достаточно сложны, Я уже говорил, что Холмс был замкнутой личностью, и посему возникает необходимость в истолкова-

нии некоторых черт его характера, чему Холмс решительно противился при жизни. Но не стоит думать, что его возражения, когда он был жив, были единственным препятствием. Будь это так, ничто не могло бы остановить меня от изложения этой истории еще девять лет назад, когда он испустил последний вздох среди обожаемых им холмов Сассекса. Я не обратил бы внимания на упреки, что, мол, я взялся описывать эту историю «над его хладным трупом», образно говоря, ибо сам Холмс с крайним скептицизмом относился к своей последующей репутации и его совершенно не волновало восприятие окружающих после того, как он отправится в путешествие в ту неизведанную страну, откуда еще никто не возвращался.

Нет, причина моего молчания имеет иное объяснение: уважение к его действующим лицам и чувство такта, свойственное Холмсу: забота о репутации других лиц заставила Холмса взять с меня клятву хранить в тайне все, что мне стало известно об этом деле до тех пор, пока все его участники не отойдут в мир иной. И если этого не произойдет до моей кончины, то так тому и быть.

Тем не менее судьба сыграла на руку последующим поколениям. Все возражения ныне отпали, и пока мир выслушивает хвалебные речи и мольбы (среди которых нашли себе место и проклятия, и осуждения), пока биографы и исследователи торопливо печатают то немногое из известного им, я — пока еще сохраняется уверенность руки и ясность мышления (а ведь мне уже исполнилось восемьдесят семь лет, и это солидный возраст) — тороплюсь поведать о том, что знаю лишь я один.

Я упоминаю рассказы «Последнее дело Холмса», в котором идет речь о схватке между Холмсом и его смертельным врагом — зловещим профессором Мориарти, и «Приключение в пустом доме», повествующий о драматическом возвращении Холмса и кратких подробностях его трех лет скитаний в Центральной Европе, Африке и Индии, когда он пытался скрыться от преследований своих заклятых врагов. Я перечел эти рассказы и, должен признаться, удивился, насколько мне не хватило тогда тонкости в повествовании. Внимательный читатель не может не обратить внимание на мои подчеркнутые — и голословные — старания убедить его, что все рассказанное «чистая правда». А что сказать о театральной приподнятости прозы, в чем сказываются, скорее, вкусы Холмса, чем мои? (Хотя он подчеркивал свою любовь к холодной логике, в глубине души он испытывал тягу к весьма романтическим и мелодраматичным поворотам сюжета.)

Как Неоднократно подчеркивал Шерлок Холмс, доказательства, которые неопровержимо указывают в одну сторону, могут, стоит лишь чуть изменить угол зрения, получить полностью иное истолкование. Рискну утверждать, что такой же подход характерен и для литературных трудов. Та неподдельная правда, которая заключена в «Последнем деле Холмса», может быть, способна вызвать подозрения моих читателей и насторожить их.

Но все, что тогда осталось скрытым от глаз, теперь без риска можно открыть обществу. Настало время поведать подлинную историю, ибо таковы были условия, давным-давно выдвинутые Холмсом.

В свое время я упоминал, что мне восемьдесят семь лет, и хотя умом я понимаю, что стою на пороге смерти, с эмоциональной точки зрения я чувствую себя молодым человеком двадцати с лишним лет. Тем не менее, если повествование в силу возраста в какой-то мере и лишится некоторых черт присущего мне стиля, я могу лишь просить прощения у читателей, учитывая и тот факт, что давно не брался за перо. Проще говоря, это повествование основано не столько на моих повседневных записях, сколько, главным образом, связано с предыдущими моими работами и воспоминаниями, которые я храню в памяти.

Еще одна причина возможных упреков заключается в том, что из-за артрита я лишен возможности писать собственноручно и вынужден диктовать свои воспоминания обаятельной машинистке (мисс Добсон), которая взялась перепечатать мое изложение нормальным английским языком; во всяком случае, она мне это обещала.

И наконец, мой стиль может претерпеть изменения по сравнению с предыдущими работами и потому, что это приключение Шерлока Холмса решительно отличается от всего, с чем мне приходилось ранее иметь дело и что Осталось в моих записках. Я постараюсь не повторять своих предыдущих ошибок и не буду умерять скептицизм читателей уверениями, что все нижеизложенное — чистая правда.

_Джон X. Батсон, д-р мед.

Ойлесуортский приют

Хэмпшир, 1939 год_

 Часть 1

ПРОБЛЕМА

 1

Профессор Мориарти

Как я уже упоминал во вступлении к «Последнему делу Холмса», моя женитьба и вслед за тем необходимость заняться частной практикой вызвали небольшие, но тем не менее заметные изменения, касающиеся моей дружбы с Шерлоком Холмсом. На первых порах он регулярно посещал мое новое обиталище, и я столь же часто наносил ему ответные визиты в нашей старой берлоге на Бейкер-стрит, где мы сидели перед камином, покуривая трубки, и я с замиранием сердца слушал рассказы Холмса о его последних расследованиях.

Но вскоре наш установившийся порядок стал претерпевать изменения: визиты Холмса теперь носили случайный, спорадический характер и становились все короче. И по мере того как расширялась моя практика, мне становилось все труднее отвечать на его любезные посещения.

Зимой 90/91 годов я почти не видел его и только из газет узнавал, что он находится во Франции, занимаясь очередным расследованием. Две полученные от него записки — из Нарбонна и Нима соответственно —- содержали только краткую информацию, а их немногословность дала мне понять, что он предельно занят.