Допрос безутешной вдовы - Эдуард Юрьевич Власов Страница 20

– Овцы? – От того же Ганина я такие шутки сразу воспринимаю надлежащим образом, но от провинциального капитана, точнее – капитанши, слышать подобную культурологическую эквилибристику было для меня делом абсолютно новым.

– Овцы, да, – подтвердила суровая Аюми Мураками серьезность своих намерений.

– Значит, Ирина Катаяма у вас проходит как овца? – улыбнулся я. – И вы к нам на нее охотиться приехали?

– Если бы… – вздохнула Аюми. – Давайте я вам все по дороге изложу. Вы, кстати, меня извините за то, что я вам на сотовый позвонила, но у меня другого выхода не было…

– Номер вам начальство мое дало?

– Его мне дало мое начальство, а оно, как я полагаю, получило его от вашего.

– Ничего-ничего, я не в обиде.

– Да понимаете, все так внезапно получилось, и я только когда в самолет села, поняла вдруг, что вас в лицо не знаю и что у меня здесь, в Читосэ, проблемы с вами… вернее, с опознанием вас будут.

– А сотовый, значит, помог? – не без лукавства поинтересовался я. – А руку-то я так и не поднял.

– Да, сотовый помог. – Она проглотила колкость про руку на зависть спокойно. – Я, знаете, решила начальству лишними звонками не докучать. Решила сама вас здесь отыскать…

– Своими, значит, силами? – Эта ее самонадеянность, вызвавшая в памяти мои собственные, совсем недавние аналогичные искания и треволнения, мне очень понравилась. От Мураками исходили какие-то пока непонятные мне флюиды, которые создавали вокруг нее весьма приятную ауру, невзирая ни на карликовый рост, ни на страшненькое личико, ни на колючие глазки.

– Да, своими. Они пока есть… – Она тряхнула бесформенным и, как мне показалось, остриженным тоже своими собственными силами, причем не самыми острыми ножницами, скальпом и вновь исчезла из поля моего зрения, наклонившись совсем уже к полу.

– Давайте мне! – Я протянул руку к небольшому и нетяжелому баульчику, за которым она нагнулась.

– Мы на автобусе или на поезде? – поинтересовалась она, без лишних этикетных словес протягивая мне сумку, так, словно она была не Аюми Мураками, а сегодняшней Ириной Катаямой или Наташей Китадзимой, то есть так, как отдают свой багаж воспитанным джентльменам прекрасные и уверенные в себе леди.

– На машине, разумеется. – Я указал рукой в сторону центрального выхода. – Сейчас только с приятелем попрощаюсь…

Вообще-то Ганин меня не интересовал: зачем он мне здесь и сейчас? И так видимся через день… Куда интереснее, для кого это припомаживалась и душилась не увядшая в отличие от миллионов своих соотечественниц к началу шестого десятка прекрасная Наталья – моя старинная знакомая еще по далеким токийским временам.

Далеко они не ушли: в десяти метрах от нас говорун Ганин колдовал около багажной тележки, закрепляя на ней чемоданы и здоровенные дорожные сумки, и параллельно что-то задорно заливал пяти одинаково полным, но не лишенным приятности русским дамам и трем не столь схожим меж собой русским мужикам. Один из них был совсем дряхлым стариком, и мне почему-то очень захотелось, чтобы он оказался специалистом по какому-нибудь там Сумарокову или Тредиаковскому, особенно в связи с тем, что сегодня с утра наш Хоккайдо вдруг стал для меня «островом любви». Второй, несомненно, принадлежал к категории так называемых «пыльных» мужичков, внешний вид которых принципиально не содержит в себе ничего примечательного и притягивающего если не женскую руку, то хотя бы детский взгляд. Эти персонажи чрезвычайно близким нашим «пыльным» японским мужичонкам, с их тщедушными, до срока иссохшими телами и априори нездоровым духом, а также отталкивающим запахом, поскольку почти все они курят и при этом мылом и зубной пастой брезгуют.

Третий же выделялся из этой традиционной русской филологической братии, знакомой мне с голубенького, в синий горошек детства, как экстерьером, так и статью. Он был высок, пожалуй, даже на пару сантиметров повыше нас с Ганиным, хотя мы оба под метр восемьдесят. Броский серый пиджак, строгие черные брюки, серо-алый галстук, такие же, как у Ганина, одновременно ироничные и мудрые серые глаза, густые, красиво подстриженные русые волосы. Единственное, что не шло ему, на мой строгий взгляд завзятого эстета и прожженного маньериста, так это модная нынче узкая оправа из тонкого серого металла: она, как мне показалась, значительно уменьшала его привлекательные глаза и, более того, даже частично их скрывала. В остальном мужик выглядел безупречно, что, впрочем, нетрудно было делать на фоне остальных семи бедолаг, перебивающихся там, в России, на десяти работах и сорока подработках и ждущих от чужого дяди манны небесной – в данном случае японской, – потому как их собственные дяди заняты не столько проблемами поэтики Тютчева и идеологии Достоевского, сколько вопросами купли-продажи всего того, что не имеющие в своих душах ничего святого соотечественники Ганина еще не купили или не продали.

Наташа Китадзима стояла рядом с этим третьим мужчиной, и на протяжении той минуты, что я разглядывал всю эту живописную компанию, он дважды весьма изящно и ненавязчиво в процессе общей беседы клал свою правую руку на ее стройную – по крайней мере, под пиджаком – талию. Наташа сдержанно улыбалась, говорила, обращаясь ко всем, хотя как мне, так и стреляющему по ним обоим своими пронзительными пепельными глазами Ганину было теперь понятно, во имя кого была и помада, и «Кензо» с подвязками. Обвинять Наташу Китадзиму, тем более что мы с ней, как вдруг выяснилось, давние приятели, в ее чувствах и симпатиях было грешно: будь я на ее месте, я сделал бы такой же выбор. Ганин – тоже, конечно, парень видный, но уж больно нервный, как с ним Саша живет столько лет – ума не приложу. А женщине в Наташином возрасте нужен не пацан-сорванец, который в один прекрасный день сыщет на свои беспокойные ягодицы очередное приключение и оставит своих малолетних детишек неприкаянными сиротами, а прекрасную суженую – безутешной вдовой. Ей нужен такой вот солидный столп цивилизованного общества – как светского, так и дамского, на который можно опереться не только в прямом, но и в переносном смысле. «За пятьдесят» – это для женщины тот возраст, когда лощеность и холеность мужика становятся для нее главнее, чем его жизнерадостность и безудержность. Попрыгунчики и хохотунчики хороши тогда, когда все впереди, когда терять еще нечего, потому что пока просто нет ничего, не скажу – в душе, но за душой точно ничего нет. А когда уже есть что