Валерий Исхаков - Жизнь ни о чем Страница 21

А между тем так все и происходило. День за днем, месяц за месяцем. Я заходил за Ниной, брал ее портфель, мы шли вверх по улице Репина, мимо стадиона, где заливали зимой каток, мимо булочной, мимо поликлиники, мимо дома Обручевых, где Андрей присоединялся к нам — иногда мы ждали его под окном, иногда он сам ждал нас и махал рукой издали, и дальше мы шли втроем, и только почти у самой школы нас догоняла Вера.

В этом смысле Андрею с Верой не повезло: она жила слишком близко к школе, буквально в двух кварталах, он лишен был невинного школьного удовольствия — пройтись до школы с девушкой, которая тебе нравится, поднести ее портфель, символ того, что между вами какие-то особенные отношения, что ты избран, имеешь какие-то права на нее, и проводить ее после школы, что было особенно важно, ибо утренняя дорога обещала целый день в школе, несколько мимолетных встреч на переменках, если уж не повезло учиться с девушкой в одном классе, а после проводов чаще всего приходилось расставаться до следующего дня.

Провожать Веру было до обидного близко, только успеешь отвязаться от непрошеных попутчиков и попутчиц, только останешься с глазу на глаз, а тут уже и дом, и подъезд ее, и что хуже всего: Верина мама, учительница русского языка и литературы в нашей школе. Только что вроде бы попрощалась с нами после звонка с шестого урока, но уже успела прибежать, опередив Веру и Андрея, уже стоит, обняв старый пузатый портфель, набитый тетрадками, болтает с соседкой (как же они любили болтать во дворе, наши матери!), которая снимает с веревки замерзшую, колом стоящую простыню и, с хрустом сложив ее — пополам, вчетверо, в восемь раз, — укладывает в эмалированный таз. Хорошая женщина была Верина мама — и учительница замечательная, мы учились у нее еще в начальной школе, потом она стала преподавать в старших классах, так что мы с ней не расставались все эти годы, привыкли к ней и любили ее, но зачем, зачем, спрашивается, стоит, зачем болтает именно в этот час, зачем издали машет дочери рукой, как бы деликатно не замечая ее «кавалера», а на самом деле так и впиваясь в него глазами?

Отец мой, Милиционер Платонов, рассказал мне позже, когда это уже не имело никакого значения, что не просто так стояла Верина мама чуть ли не каждый день, поджидая дочку, не просто с соседками болтала, а караулила. Была у нее причина караулить. Когда-то, когда Вера была еще совсем маленькая, старшую сестру ее (всего их было три сестры, Вера младшая) подкараулили старшеклассники из ее же школы (из другой, не из нашей), затащили в подвал старого двухэтажного дома, где они тогда жили, и изнасиловали. То есть по-настоящему насиловал только один, не школьник уже, заводила дворовой кодлы, успевший побывать в детской колонии, а они, примерные ученики, только ассистировали: держали за руки за ноги, затыкали рот. Но все равно получили все как за групповое. Старались это дело не то что бы замять, нет, к счастью, никто из сынков высокопоставленных лиц замешан не был, на следствие не давили, но в интересах жертвы подробностей не разглашали, и заседание суда было закрытым. Однако скрыть такое совсем невозможно. Вериной сестре сочувствовали, жалели ее, однако был в этой жалости какой-то полупрезрительный-полубрезгливый оттенок: если бы, мол, сама не захотела, не поощряла парней, не кокетничала с ними, ничего бы и не было. Ну, а матери осужденных парней и их многочисленные подруги, те, конечно, выражались за глаза и похлеще.

В общем, осудили насильников, отправили в колонию, а вскоре после суда Верина сестра взяла и повесилась.

Отец рассказывал, что во время следствия по делу о самоубийстве (чисто формального, впрочем) и после него Марья Андреевна (так звали мать Веры) вела себя на удивление спокойно и рассудительно. Она не рыдала в голос, не заламывала рук, не причитала над гробом дочери, не пыталась броситься в могилу, как иные убитые горем матери, она все время о чем-то рассуждала вслух — таким странно-деловитым, сухим, не учительским даже, а как бы бухгалтерским тоном. Будто путем каких-то рассуждений и расчетов можно было отменить, сделать несуществующим сам факт смерти старшей дочери или по крайней мере перевести его в иную плоскость, где неуместны какие-либо личные чувства, где счет идет не на единицы, а на тысячи и сотни тысяч, где имеет значение не отдельная жизнь или смерть, а судьбы наций и народностей, может быть, даже судьбы всего человечества. Что-то такое из Маяковского, вроде «Единица — ноль, единица — вздор…» (цитирую по памяти), но только еще суше, еще деловитее. Конечно же, это было своего рода безумие, последствие перенесенного шока, но только очень опытный психиатр мог бы это установить. А поскольку опытного психиатра под рукой не оказалось, никто и не подумал ничего дурного. Марья Андреевна, по словам отца, казалась людям не то что бы ненормальной, а слишком нормальной, учитывая происшедшие события, так что подвергнуть ее психиатрической экспертизе никому и в голову не пришло.

Безумие тихо тлело в ней и проявилось позже, когда я уже окончил школу и даже юридический институт, так что я об этом знаю понаслышке. Сестра Веры, та, что была средней, а после того ужасного случая стала старшей, после пединститута вышла замуж, родила, и Марья Андреевна тряслась уже не над дочерьми, а над внучкой: каждую перемену она занимала единственный телефон в учительской, набирала домашний номер и начинала громко, на всю учительскую, поскольку становилась уже глуховата, допрашивать дочь, приготовила ли та обед для Машеньки, показывала ли Машеньку врачу, постирала ли ей платьице, выкупила ли лекарства в аптеке — и так далее, и тому подобное, не обращая внимания на коллег, которых эти бесконечные телефонные допросы сводили с ума. Но в конечном итоге с ума сошла сама Марья Андреевна: вечный страх, поселившийся в ней после несчастья со старшей дочерью и тяжелой болезни и смерти мужа (об этом позже), доел ее бедный мозг, и однажды утром вместо того, чтобы идти в школу, она заперлась в своей квартире, завесила окна шторами и старыми одеялами, отключила звонок и телефон и с кухонным ножом в руке забилась в самый угол кладовки, где ее и нашли через два или три дня милиционеры и санитары со смирительной рубашкой, взломав предварительно дверь.

Но тогда мрачные тайны прошлого были неизвестны нам (не думаю, что и Вера во всех подробностях знала историю гибели старшей сестры, и уж точно никогда об этом не рассказывала), будущее тем более было сокрыто от наших глаз, мы видели только настоящее. А в настоящем была наша любимая учительница, мать Веры, ее постоянная назойливая слежка, недоверчивый взгляд, которым она окидывала Андрея, когда они с Верой прощались у нее на глазах. Можно было подумать, что она не знала Андрея, не хвалила его за блестящий ответ на уроке литературы каких-нибудь пятнадцать-двадцать минут назад. Теперь-то я понимаю, что она действительно могла не узнавать его, могла представлять на месте Веры ее старшую сестру, а на месте Андрея кого-нибудь из тех ужасных насильников; возможно, ее уже тогда больному мозгу требовалось какое-то время, чтобы удостовериться в том, что со времени смерти старшей дочери минуло по меньшей мере десять лет, что это не она, а младшая дочь, Вера стоит перед ней со смутной улыбкой на губах, в новой мутоновой шубке, купленной на премию, полученную отцом по итогам года, что рядом с нею стоит не один из прежних, не имеющих имени, называемых про себя просто они, а Андрюша Обручев, учащийся ее любимого 9 «В», очень хороший мальчик, красивый, умный, порядочный, хоть и без отца вырос, но все же в хорошей порядочной семье, с ним Верочка в безопасности, он, если что, и постоять за нее сможет, хороший мальчик, хороший, жаль только, что браки между ровесниками редко бывают удачными, они с Николаем, правда, тоже учились в одном классе, но Николай — исключение из правил, он всегда был тихий, мягкий, покорный, если бы она сама не сделала первый шаг, он никогда бы так и не решился сделать предложение, и вообще…

— Домой, Верочка, домой, — говорилось в конце концов добрым, но непреклонным, учительским тоном, и чуть мягче, просительнее: — А вы, Андрюша, вы зайдете к Верочке ненадолго? Пообедаете и уроки можете вместе приготовить…

И будете у меня на глазах, думал наверняка в таких случаях Андрей, но не отказывался, заходил, к тому же и кормили у Веры замечательно, Марья Андреевна была искусная повариха, не то что его мать, которая, вернувшись из библиотеки со стопкой только что поступивших книг и журналов, любила забраться на диван с ногами, укутаться в теплую шаль и углубиться в чтение, подкрепляясь бутербродами с вечной докторской колбасой и российским сыром и крепким сладким чаем. И когда сын, голодный как волк, приходил домой после тренировки или занятий какого-нибудь кружка, мать рассеянно говорила ему: «Поищи сам что-нибудь в холодильнике, Андрюша…» — и было редкой удачей, если в холодильнике можно было сыскать кастрюлю недельной давности щей или пару котлет с холодным, посеревшим от времени картофельным пюре. Да и котлеты были магазинные, полуфабрикаты, так что вкус настоящих домашних котлет из парного, купленного на рынке мяса Андрей узнал только в доме Марьи Андреевны и, как он мне признавался, с непривычки они ему даже не понравились.