Виктор Пронин - Банда 3 Страница 25

И Пафнутьев щелкнул откидывающейся крышечкой телефонной трубки, напоминающей пачку сигарет, и сунул ее в карман.

— Куда звонил? — не выдержал наступившего молчания Неклясов.

— В крематорий, — буднично ответил Пафнутьев.

— Куда?!

— Да, Вовчик, да, — скорбно покивал головой Пафнутьев. — Ты сам вынуждаешь нас связываться с такими вот печальными заведениями... В твоем кругу как избавляются от трупов? То разрубите на куски, по мусорным ящикам разбросаете, то просто на улице оставляете, то в лесу пытаетесь сжечь и, конечно, бросаете недогоревшего...

— А вы по-другому делаете? — взвился Неклясов.

— Да, — кивнул Пафнутьев. — Мы все делаем по-другому. Не оставляя следов, Вовчик. Следы нам ни к чему. Слушай меня внимательно, хмырюга вонючая...

— Что ты сказал?!

— Я сказал, что ты есть сучий потрох, — спокойно и негромко повторил Пафнутьев. — Сказал, чтоб заткнулся и слушал, что тебе говорят. А говорю я вот что, козел сраный... В крематорий тебя сейчас отвезу... Там тебя уже ждут. Убивать, терзать, кровь твою пить не буду... Живым в печь засуну — и весь разговор. Конечно, руки-ноги придется связать, чтоб не упирался, как Иванушка...

— Какой Иванушка?

— Забыл, что мама в детстве рассказывала? Баба-яга задумала Иванушку в печь сунуть, а он упирается... А ты вот не будешь упираться. Потому что руки-ноги мы тебе свяжем, в рот ботинок твой же засунем, туфлю твою лакированную... Ну и, конечно, к тележке пристегнем... И все. И нет Вовчика. Потом, помолясь, за Фердолевского возьмемся... А то ведь несправедливо получается... Ты в крематории сгоришь, а он вроде как на земле останется. Коньяк будет кушать, девочек за разные места хапать...

— Не сделаешь, сукой буду, не сделаешь! — не столько проговорил, сколько простонал Неклясов.

— Вот только сейчас у нас с тобой разговор начинается, понял? Только сейчас, — Пафнутьев посмотрел на часы со светящимися стрелками. — Девять часов вечера. Слушай меня внимательно, Вовчик... Дам я тебе телефонную трубку... Ты можешь связаться с кем угодно...

— Ни с кем не буду связываться.

— И не надо... Заставлять не буду. Так вот, не перебивай меня, знаю, что ты нервный, истеричный, дурной, как и все козлы... Знаю. Но договорю. Я дам тебе эту трубку, и ты свяжешься со своей шпаной. Последний срок — двенадцать часов ночи. Твой последний срок. Ровно в двенадцать часов я звоню домой. Могу позвонить и раньше, но после двенадцати звонить уже не буду... До двенадцати ты можешь бесноваться, колотиться о разные предметы, которые нащупаешь своей дурной головой в машине... Так вот, если я позвоню к себе домой и моя жена, Вика, не поднимет трубку... Едем в крематорий. Там сейчас тихо, почти никого нет, но моя старая знакомая, хлопотунья Семеновна, на месте. Она выручает меня иногда, когда нужно избавиться от неподвижного тела... Или слишком подвижного... Ты же сам понимаешь, что отпускать тебя нельзя, задерживать тоже ни к чему. А когда нет человека, нет и проблемы, как сказал один очень умный, но тоже неважно воспитанный человек.

— Это что же получается...

— Подожди. Я не закончил. Так вот, если я позвоню, Вика мне ответит, но настроение у нее будет неважное, подавленное, угнетенное, просто раздраженное... Едем в крематорий. Она должна поднять трубку с улыбкой на устах. Только это спасет тебе жизнь и ты сможешь еще некоторое время повонять на этой земле.

— Хочешь сказать, что я здесь только воняю?

— Да. Только вонь от тебя козлиная и ничего больше. Я все сказал. Замолкаю. А ты думай, если сможешь. Надумаешь, попроси трубку, — Пафнутьев постучал себя по внутреннему карману. — Сообщать своим кретинам, где мы находимся, не надо... Потому что после каждого разговора будем переезжать на другое место. Извини, я хотел все это время просидеть где-нибудь в теплом и светлом месте, но нельзя... Твои дебилы уже подключили Анцыферова, тот тоже сделал десяток звонков, и все мои телефоны прослушиваются. Поэтому я вынужден воспользоваться передвижным.

— Я хочу в туалет.

—  — Можешь наорать в штаны. Тебе это не впервой.

— Ты хочешь сказать...

— Да, именно это я и хочу сказать — ты вечно ходишь обосранный. Все. Разговоры окончены. Время пошло.

Пафнутьев откинулся на спинку сидения, тяжело вздохнул, вытолкнув из себя весь воздух, снова вдохнул, чуть приспустил стекло, и свежий ветерок потек в машину.

— Круто, — обронил Неклясов, но никто ему не ответил. И он замолчал, иногда взглядывая на торопящихся мимо прохожих. Дверная кнопка была опущена, и он даже не пытался открыть ее — скованными руками сделать это просто невозможно. — Я не верю, что ты разговаривал с крематорием.

Пафнутьев молча вынул свою коробочку, набрал номер, нажал какую-то кнопочку, и частые длинные гудки зазвучали в машине.

— Алле! — послышался дребезжащий старческий голос. — Алле? Кто это?

— Семеновна? Опять я... Водитель мой не знает, как добраться... Объясни ему, он слышит твой голос.

— А чего тут думать-то. По южной шоссейке за город, мимо птицефабрики, потом свалка будет с левой стороны, а еще через два километра и наше с тобой заведение, хе-хе! — старушка засмеялась собственной шутке. — Как увидите квадратные трубы, считайте, что приехали... Справа в полкилометре мы и находимся. Там железные ворота, но погудите малость, я и выйду... Сегодня у меня смена не тяжелая, что-то маловато завезли товару...

— Спасибо, — сказал Пафнутьев. — Где-нибудь ближе к двенадцати подскочим.

— Буду ждать, — произнесла старушка с легкой игривостью, будто с собутыльником говорила, которого действительно ждет с нетерпением.

Пафнутьев молча захлопнул крышечку на своем аппарате и сунул его в карман. На Неклясова он даже не посмотрел и слова ему не сказал. Вопрос был снят.

— Я завтра с утра задержусь немного, — сказал Андрей. — Надо будет заправиться.

— Деньги есть?

— Совсем немного, Павел Николаевич. Пафнутьев порылся в кармане, поднеся деньги к окну, чтобы в свете фонаря рассмотреть их, отсчитал несколько купюр и протянул Андрею. В темноте нервно шевельнулся Неклясов. Разговор Пафнутьева и Андрея о вещах, которые никак к нему не относились, похоже, подействовал на него куда сильнее, чем прямые угрозы. Он понял вдруг, что эти люди не шутят, что между собой они все уже решили, обо всем договорились, что нет у них ни сомнений, ни колебаний, что и в самом деле могут отвезти его к старушке-хлопотушке и никто никогда не узнает, куда он делся, куда испарился. Неклясов ужаснулся, только сейчас ужаснулся, представив себе квадратные трубы крематория, из которых поднимается в ночное небо черный дым, всего несколько минут назад бывший им, Вовчиком Неклясовым. И это будет, он ясно и четко осознал — его не пугают, ему все сказали открытым текстом, его не бьют, не уговаривают, не матерят, ему просто все объяснили. В туалет не пустили? А и в самом деле — зачем ему туалет, он все равно сгорит со всеми своими одежками, дорогими, между прочим, одежками, со всеми какашками и писюшками. Если, конечно, Семеновна не присмотрит кое-что для себя... И тогда где-нибудь в коммерческом магазине вывесят его черное кашемировое пальто, выставят модельные туфельки итальянского производства, костюмчик... Кто-то купит, будет носить...

— Повторяю, — заговорил в тишине Пафнутьев. — Если я позвоню, Вика уже будет дома, но в слезах, расстроена... Едем в крематорий. Семеновна не любит, когда я ее подвожу, для нее это тоже непросто... Она готовится, принаряжается... Температура должна быть в норме...

Неклясов повернулся к Пафнутьеву, ловя каждое его слово, но тот замолчал и опять откинулся на спинку сидения.

— Так, — протянул Неклясов. — Так... Я не помню телефонов.

Пафнутьев откинулся от спинки, притянул к себе Неклясова, ухватив его за одежки на груди, распахнул пиджак, так что с него полетели пуговицы, и, обшарив карманы, нашел бумажник, который тут же бросил на переднее сидение, нашел складной нож и, наконец, записную книжку.

— Грабите, ребята? — спросил Неклясов, ощерившись так, что даже в полумраке машины сверкнули его белоснежные зубы.

— Не о том думаешь, — проговорил Андрей, не оборачиваясь. — Не о том тебе надо беспокоиться, козел вонючий.

— О чем же?

— Дым-дымок от машин, словно девичьи годы, — нараспев произнес Андрей, но, не выдержав тона, рассмеялся.

— Что это?

— Стихи, Вовчик, стихи. Поэзия, другими словами. Тебе не понять.

Пафнутьев включил маленький фонарик и принялся листать записную книжку Неклясова.

— Кого поискать? — спросил он. Неклясов молчал. Он долго смотрел в окно на улицу, потом перевел взгляд на собственные руки, на наручники, блеснувшие в темноте, повернулся к Пафнутьеву.

— Прихватили вы меня, ребята, прихватили... А если до двенадцати Вика будет дома? Тогда что? Отпускаете?

— Конечно, нет, — ответил Пафнутьев. — Вика должна встретить меня с улыбкой на устах.

— А если встретит с улыбкой на устах?