Александра Маринина - Бой тигров в долине. Том 2 Страница 26

– Вы молчите, – угрюмо констатировал Кирган. – Вас шокировала моя история?

Надо же, оказывается, она так погрузилась в воспоминания, что не заметила, как пауза затянулась. А вот история… Шокировала ли она Надежду Игоревну? Да нет, она в своей практике следователя и не с такими коллизиями сталкивалась. Но она с ужасом и удивлением почувствовала, что злость и ненависть к этому человеку куда-то подевались. Теперь он вызывал у нее сочувствие, несмотря на то, как поступил в прошлом году по отношению к ней. Сочувствие и странное, непонятно откуда взявшееся желание протянуть руку и погладить его по волосам. Господи, глупость какая!

– Почему же вы взялись за дело Аверкиной, если решили больше не практиковать?

– Сам не знаю. – Ей показалось, что на лице адвоката мелькнула беглая улыбка. Мелькнула – и тут же пропала. – Пришел мальчик, Ленар Габитов, с ним – двое стариков-пенсионеров, начали меня уговаривать, и я не смог отказать. Клял себя последними словами за то, что согласился. Но как-то они меня уломали… Сейчас уже и не припомню, какими такими способами. А уж когда соглашение подписали, мне пути назад не было, я же не имею права отказаться. Но это было только сначала.

– А потом что? – ей становилось все интереснее.

– А потом я понял, что моя подзащитная невиновна, и тогда во мне проснулся охотничий азарт, желание вытащить ее, приложить все усилия. Может, я так хотел искупить свою вину, не знаю… И еще был момент, когда я увидел, как у Натальи опустились руки. И вспомнил про грех уныния. Я понял, что не хочу быть похожим на нее. Надежда Игоревна, давайте больше не будем об этом, ладно? Боюсь, еще чуть-чуть – и вы меня возненавидите. Впрочем, вы и так меня ненавидите, хуже уже вряд ли будет. Но вам может показаться, что я умышленно пытаюсь сократить дистанцию между защитником и следователем, и вы мне этого не простите. А я уже и так перед вами виноват. Мне бы не хотелось, чтобы ваша неприязнь ко мне стала сильнее.

Ну вот, дождалась. Довыпендривалась. Ведет себя как пустая истеричная бабенка, которая старается демонстрировать свои чувства всем и каждому. Ну почему она с самого начала не выстроила отношения с адвокатом, не сделала их ровными и деловыми, какими всегда бывали ее отношения с защитниками по уголовным делам? Почему всячески подчеркивала, как он ей неприятен? Зачем? Чего добивалась? Чтобы ему было неуютно и напряжно в ее присутствии? Чтобы – что? А теперь, когда ей придется на каждом шагу признавать его правоту, что она станет делать со всем своим праведным гневом, которому позволила выплеснуться наружу? Неужели у нее достанет глупости, чтобы упираться до последнего и изо всех сил делать вид, будто убеждена в виновности Аверкиной, хотя на самом деле с каждым днем растет уверенность в том, что девчонку действительно подставили! Да, в прошлом году он поступил гадко, подло, некрасиво. И что? Теперь из-за этого должна страдать несчастная медсестра Аверкина? Тем паче адвокат так наказан судьбой, что врагу не пожелаешь.

Ей стало противно и муторно от взгляда на себя со стороны. И еще в глубине души шевельнулось сочувствие к сидящему за рулем мужчине. И, кажется, даже симпатия.

В холодильнике было пусто, даже элементарную закусь соорудить не из чего. Виталий раздраженно захлопнул дверцу и достал из кухонного шкафчика бутылку и стакан с толстым дном. Налил изрядную порцию, поднес ко рту и… поставил на стол. Что-то не так.

На душе было смутно, одновременно горько и радостно. Он корил себя за то, что внезапно, ни с того ни с сего, разоткровенничался со следователем. И чего его потянуло на признания? Наверное, его выбил из колеи вид Надежды Игоревны в партикулярном платье и без привычной «кики» из волос, которая ее ужасно, оказывается, старила. И вел он себя совершенно по-дурацки, и нес какую-то чушь, да еще и упал в придачу… Как дурак, признался в том, что чуть не спился. Совсем расслабился и нюх потерял. Разве можно так разговаривать со следователем? Придурок!

Чуть не спился… Виталий вышел из кухни, открыл дверь ванной, включил освещение и посмотрел на себя в зеркало. То, что он увидел, ему не понравилось. Рассматривал долго, внимательно, потом вышел в комнату и достал из альбома прошлогодние фотографии, сделанные примерно за месяц до начала процесса над скинхедами, когда они вместе с женой Милой и сынишкой ездили на Кипр. Всего год прошел, а если сравнивать два изображения – на снимке и в зеркале, будто на десять лет постарел. Опустился. Под глазами мешки, прорезанные невесть откуда взявшимися морщинами, которых еще год назад и в помине не было. И носогубные складки залегли глубже. И кожа приобрела нездоровый красноватый оттенок. И волосы, давно забывшие, что такое ножницы в руках опытного дорогого парикмахера. Над брючным ремнем вот-вот нависнет недвусмысленная складка, не зря же предупреждают, что в алкоголе много калорий. Одним словом, ничего хорошего Виталий Кирган не увидел. И Надежда Игоревна, наверное, тоже не видит ничего приятного, когда смотрит на него. Он-то, мужик до мозга костей, глаза растопырил, впитывая в себя вид ее ослепительной кожи, полного тугого тела и густых блестящих волос, а она, наверное, смотрела на него и недоумевала, как этот помятый неухоженный мужичонка смеет на нее пялиться.

От этой мысли он почувствовал себя почему-то униженным. Он, Виталий Кирган, предмет обожания всех девчонок на курсе, мужчина, который всегда очень нравился женщинам, вдруг понял, что он не ровня Надежде Игоревне. Не следователю Рыженко, а именно красивой женщине по имени Надежда. Недостоин. Не тянет. Не соответствует. И не имеет у нее никаких шансов.

Виталий сердито тряхнул головой.

– А они мне нужны – шансы эти? – громко спросил он у своего отражения. – Куда мысль-то занесла? При чем тут Рыженко?

Отражение, само собой, промолчало. А вот внутренний голос Виталия Николаевича вполне внятно ответил: шансы – нужны, а Рыженко – при том.

Пить расхотелось. Болезненно и остро захотелось выглядеть так же хорошо, как раньше, захотелось вернуть себе вид успешного, здорового, состоявшегося в профессии и состоятельного мужчины. И еще захотелось семьи, уюта, тепла, нежности, дружбы – всего того, что было в его браке с Милой и чего он в одночасье лишился.

Виталий и Мила жили дружно, в 1998 году, когда им было по 28 лет, родился сын, которого оба обожали. Мила, несмотря на внешнюю привлекательность, себя соблюдала, хотя поклонников было всегда много. Она ни разу за 17 лет не изменила Виталию, хранила ему верность и искренне любила. А поскольку он был умным и осторожным, то никогда не давал ей повода сомневаться в его верности и что-то подозревать. Она прожила 17 лет в убеждении, что у нее необыкновенно счастливый брак, что муж ей верен и она проживет с ним долго и счастливо и, как в новеллах Грина, они умрут в один день.

За 17 лет Виталий не узнал свою жену лучше, чем знал ее в первый год супружества. Мила всегда и во всем поддерживала его и была надежной опорой при принятии любых решений, понимала его и никогда не осуждала. Так было в самом начале, когда она пылала влюбленностью, и Виталий наивно полагал, что так будет всегда. Когда закончился суд над скинхедами и он узнал о том, что его дочь убита тем человеком, оправдания которого он сумел добиться, Виталий впал в депрессию. Мила это сразу же заметила и стала с тревогой спрашивать, что случилось. Он какое-то время отмалчивался, потом решил все ей рассказать, полагаясь на свое убеждение в том, что она всегда его поддержит и все простит, как это было раньше, когда они оба смотрели в одну сторону и у них были одинаковые желания и потребности. Ему даже в голову не приходило, что за эти годы Мила могла как-то измениться, и если 17 лет назад они были совершенно одинаковыми, то теперь, возможно, все и не так.

Оно и оказалось не так. Для Милы известие о том, что 15 лет назад муж ей изменил и на стороне родился ребенок, стало убийственным. Она-то была уверена в его верности! А он оказался обманщиком, да еще к тому же человеком, который мог сунуть женщине деньги на аборт и забыть о ней навсегда. Если двадцатипятилетней Миле это могло бы показаться нормальным, то сорокалетней Людмиле Эдуардовне это показалось отвратительным. Она немедленно ушла от Виталия, забрав сына.

Дом опустел. И появился холод, широкой тонкой полосой тянущийся бог весть откуда и вымораживающий душу.

Тогда, год назад, Виталию было не до самоанализа, он хотел только забыться и согреться. А сейчас, вспоминая свой развод, он думал о том, что при своей профессии, предполагающей постоянное общение, он так и не научился разбираться в людях. Допустил ужасную ошибку с Гаянэ, но это по молодости. А с Милой он ошибся, уже будучи зрелым человеком. Вот и в Рыженко не разобрался, а она на самом деле совсем не такая, как он думал. Рассказав ей о том, что случилось с ним год назад, он был на двести процентов уверен, что Надежда Игоревна начнет поучать его и говорить, что он получил по заслугам, и был готов все это выслушать. А она… До конца поездки говорила о чем-то совершенно постороннем, не имеющем отношения ни к его рассказу, ни к делу Аверкиной, и голос ее при этом звучал мягко и негромко, и не было в нем того холода, который он уже привык слышать, когда приходил к ней. Сидя рядом с ним в машине, она не была бой-бабой, упертой и непробиваемой, она была красивой женщиной, его ровесницей, которая пытается отвлечь его от горьких мыслей, сочувствует ему и понимает, как ему хреново. А ведь адвокат Кирган был абсолютно уверен в том, что следователь Рыженко на сочувствие и понимание просто не способна. По определению.